Если бы мне кто-то десять лет назад сказал, что однажды я буду стоять в дверях собственного дома, с каменным лицом выгонять родню, яростно защищая своё право на тишину, порядок и личные границы — я бы подумала, что этот человек либо сумасшедший, либо перепутал меня с кем-то другим. В то время я была другой — мягкой, доверчивой, почти болезненно вежливой. Я верила в силу семейных уз, в то, что если кто-то из родных вдруг ошибётся, скажет или сделает что-то неловкое — достаточно будет сесть за стол, налить чаю, достать баранки, и под мерный пар от чайника с душицей всё уладится...

Я не сразу поняла, кто эта женщина, сидящая за кухонным столом с чашкой мятного чая, в моём доме, в моём мире. Вечернее солнце лило золотой свет на её лицо, усталое, потускневшее, но всё ещё держащее в себе нечто знакомое — опасное, тревожное. Только по изгибу носа, чуть вздёрнутому, по тонким пальцам с облупленным малиновым лаком и длинному ногтю на мизинце, по голосу, хриплому от сигарет и вечного раздражения, я догадалась — мать. Та самая. Женщина, чьи звонки были редки и не по делу, чьи посылки пахли безразличием, чьи «я тебя родила» гремело громче любой угрозы...