Маша сидела на кровати и бесконечно перебирала вещи, которые только что сложила в рюкзак. На лице — смесь раздражения и уныния. Она смотрела на старый портрет на стене — улыбающуюся бабушку в сарафане и платке, а в душе росла обида. — Маша, ты опять собираешься ныть? — голос мамы звучал с кухни, раздраженный и уставший,— сколько раз уже говорила: лето в деревне — это не наказание, а отдых! Если бы не ты сама… — Отдых? — резко перебила дочь, поднимаясь с кровати, — мне не нужен твой “отдых”. Я провалила сессию, и ты решила меня так наказать! А не то, что вы называете “перезагрузкой”...

В пятнадцать, с огромными по-пустому блестящими глазами, короткими пшеничными кудряшками и бездумным обожанием на лице, Со́льфи выглядела, как глупый щенок. Спустя десять лет ничего не поменялось. – Хира? Картинно прижатые к дрожащим губам ладони, одеяние «доброй деревенской вёльвы» – цветистый бюнад, вышитый по оторочкам золотыми рунами, – невыносимое благоухание фиалок и сирени. Запах окутывал Сольфи, как рассветные цвета ее одежды – лавандовый, персиковый, белый… Хира вздохнула. Ножовно-тупое раздражение, столько лет спавшее мертвым сном, снова поднимало голову...