— Ира, ну сколько можно молчать? — голос Максима сочился усталостью и раздражением, разрезая натянутую тишину в их маленькой кухне. — Мать просто беспокоится, вот и всё. Ты же знаешь её. Ирина медленно подняла взгляд от чашки с остывшим чаем. Она знала. О, ещё как она знала Зою Аркадьевну, свою свекровь. Знала её «беспокойство», которое всегда оборачивалось едкими упрёками, её «заботу», похожую на допрос с пристрастием, её «любовь» к сыну, в которой не было места для другой женщины. — Беспокоится?...

Мои руки по локоть были в глине. Серая, податливая, тёплая — она слушалась меня, как никогда не слушался муж. На гончарном круге рождалась новая ваза, высокая и изящная, совсем не похожая на те приземистые кастрюли, в которых я варила супы для семьи двадцать три года. — Красиво получается, — сказала я сама себе и улыбнулась. Это была первая улыбка за целый день. А может, и за неделю. После развода улыбки стали редкими гостями на моём лице, но зато искренними. Не вымученными, не дежурными — настоящими...