В четверг, 13 марта, на 94-м году жизни скончалась выдающийся композитор из Татарстана София Губайдулина. Ее музыка, наполненная глубоким смыслом и духовностью, оставила неизгладимый след в мировой культуре. Незавершённая репетиция                 Софье Губайдуллиной* В 1994 году (могу немного ошибаться в точности датировки) меня, как родителя, попросили помочь при подготовке отчётного концерта Детской Музыкальной школы им. Мясковского, в которой обучались мои дети, проводившегося в Московской Консерватории. Папаши, вроде меня, должны были установить скамьи для выступления хора. В зале я стал свидетелем резко и бесцеремонно оборванной репетиции, которую проводила Софья Губайдуллина. Ей, к её величайшему сожалению и даже не без доли растерянности, пришлось подчиниться временному регламенту. Она попрощалась с музыкантами, и оркестр покинул зал. В течение получаса мы справились с поставленной задачей и через кулуарные лестницы храма музыки стали спускаться вниз на улицу. Тут я и оказался свидетелем того, как два великих музыканта, пристроившись на подоконнике и лестничных ступенях, продолжали бурно обсуждать партитуру нового произведения. Я очень благодарен судьбе за то, что она позволила мне увидеть творческий процесс воочию… Я полон странных впечатлений: Спокойный творческий настрой, Маэстро, ноты на коленях И концертмейстер на ступенях, А из окошка свет без тени, И говорят наперебой… О партитуре, о вступленье То скрипки, то виолончели, О диссонансах, точных трелях, О том, как мудрый контрабас, Слегка ворча, услышит Вас И отзовётся в цифре третьей То ли в вопросе, то ль в привете И, сидючи на табурете, Забудет мглу житейских сплетен, Забудет муть житейских дрязг. Гобой, как правило, хрустально Раскроет тему досконально, Умолкнет тихо и печально, И неожиданно для Вас. Колокола, валторнам вторя, Припомнят тысячу историй О том, как некто в нотном строе Судьбу исследовал анфас. Мне показалось, что вначале Ударные не умещались В контексте грусти и печали, И барабаны заворчали К двадцатой цифре в первый раз. Ремарки  к точности звучанья Небрежность сразу исключали, И укрепляли неслучайно Предел взаимопониманья При обсужденье трудных тем. И тут же проводилась правка Неясных мест, и между тем Маэстро значимо и кратко Всё исправляла по порядку, И сок мелодии негладкой Струился к небу между стен. Ей объявили расторопно: — Лимит исчерпан, время — плотно!” — И музыканты все вольготно, Взяв инструменты, встали с мест, Покинув быстро и покорно И даже через чур проворно Свой репетиционный крест. Она ж, казалось, не устала От музыки — ей было мало Ударных, струнных и вокала, И, если выгнали из зала, То подоконник величаво Сам перевоплотился в “яму”, Где б разместился весь оркестр. И видимый поток сознанья С бекаром в знаках препинанья Воспринимал чужую тайну Под лёгким шелестом тоски. А напряженье нарастало От нарушения устава, И все нюансы и штрихи Вмещали взмах одной руки. Казалось, свыше сдан внаём Ей кем-то лестничный проём, Где Губайдуллина  вдвоём С таким же музыкантом знатным На языке лишь им понятном Вещала бережно и внятно, О чём в той партитуре пятна, Неясные тем майским днём… А взгляд маэстро шел направо, Беря ступени под арест, На стены находя управу, И ум мечтал воскликнуть здраво То ли классическое “Bravo!”, То ли английское “The best!”… По лестнице сновали дети — Им выпал выигрышный билет, О чём докладывал кларнет, То спотыкаясь в междометьях, То замирая на рассвете, А композитор на подклети Всё правил ноты… Про обед Давно забыто: царство звуков, Не совместимое со скукой, Рождалось в тех кромешных муках, В которых брезжит райский свет. 05.02.09 — 17.08.10 Священник Алексий Тимаков