— Куда тебе, сестрица? — На фронт, — ответила она, не оборачиваясь. — Чтобы убивать." Вера шла по снегу, как по пеплу — осторожно, будто боялась провалиться в воспоминания, с каждым шагом её сапоги цеплялись за корни прошлого, занесённые позёмкой, и в этом молчании было всё: смерть, пустота, и одиночество, которое сдавливало грудь сильнее любого шинельного ремня; дорога, что вела к Озёрному, была узкой, как тропинка в аду, и каждый сугроб вдоль неё напоминал надгробие — белое, безымянное, но живое...

— Опять ты без стука, — Мария подняла голову от раковины, где сражалась с трехдневной засохшей кастрюлей. Вера Николаевна уже стояла в дверях кухни. На ней — то самое пальто, пахнущее нафталином, чесноком и упрёками. В руках — авоська, в глазах — вечное неодобрение. — Дверь не была заперта, — пожала плечами свекровь и, будто у себя дома, полезла в холодильник. — А чего ей быть запертой, если ты с девяти утра дома сидишь? Или боишься, что мебель сбежит? Мария сдержалась. Она всегда сдерживалась. Последние три года — как на диете по эмоциям: ничего острого, жирного и вызывающего спазмы в груди...