...Памятью сердца — тоскующей и умиленной — Алексей Васильевич вольно и невольно возвращается и возвращается в деревню своего детства, своей начальной юности; и в этих протяжных возвратах высоко в поднебесье позванивает остатним голосом закатная русская песня, гаснет в кривом переулочке усть-кудинская частушка, с такой неутоленной любовью описанные в повестях и рассказах... Попробуем же и мы вслед за писательским воображением переселиться в довоенную, песенную Усть-Куду... Вот родная улица писателя, вот его родимый дом... Искрится и светится влажный весенний снег, и небеса по-вешнему заголубели, полегчали... Чуть слышно играет гармонь, потом на малый миг стихает, и вдруг она уже поблизости — переливается и рассыпается коленцами. Это, вывернув из переулка, идет в стайке веселых девчат зеленоглазый и лукавоглазый гармонист и, отмахивая настырно опадающий на глаз, ржаной чуб, наяривает «Иркутяночку» — пальцы с форсистым подскоком летают по ладам. На девчатах телогрейки и плюшевые дошки, но эта некорыстная лопотина украшена цветастыми полушалками, будто до срока, прямо на снежных суметах запылали июньские цветы жарки. Гармонист уже играет «Сербияночку», потом легко и лихо соскальзывает на «Подгорную», девчата приплясывают, притоптывают подшитыми катанками и то печально, со вздохами и охами, то бедово взвизгивая, поют, выкрикивают частушки. А гармонист лишь ухмыляется зеленовато-рысьими глазами и разваливает гармонь в удалом и протяжном переборе... Статная певунья, подбоченясь, отчаянно, обиженно кося на гармониста синими глазами, звонко, но со слезою в голосе выпевает свою девичью судьбинушку... И это оживает рассказ Зверева «Манины частушки»... * * * «...Только взвизгнула гармонь, Маня была уже на кругу. Глаза ее обострились и неспокойно бегали. Она притопнула, лихо развернулась и все поняли, что не скоро она сойдет с круга. Тараторок знаю сорок, Я их всех перепою. И во каждой тараторке Сахаранку вспомяну...» А сам зачин рассказа вот такой: «Мы не знаем, длинен ли был век былин и сказок. Жизнь частушки длилась недолго, равна она короткой человеческой жизни. Родившись в восьмидесятых годах ХIХ века, она едва ли дожила до пятидесятых века ХХ. Но как великий безымянный поэт, она оставила огромный след, наследство ее неизмеримо, и хоть черпали поэты из него пригоршнями, многое осыпалось, завяло и исчезло безвозвратно. ...Моему поколению довелось видеть рассвет частушечного творчества. Так оно густо и плотно жило в сознании людей, что казалось, любой уголок родного села, чащи, поля, заимки, был пропитан ее звуками, ее печалями и радостями, любовью, которую она выразила с величайшей силой и задушевностью. Говорила — не заплачу От любови никогда. Покатились мои слезы, Как по зеркалу вода, — поет Маня звонко и с каким-то рыданием... горькую частушку, будто с нею и прощаясь навсегда. В одну из последних зим мы частенько заговаривали с Алексеем Васильевичем о частушках, которые писатель давно уже собирал, да и сам всю жизнь пел их под гармонь, под балалайку. Однажды на спор отчастушил несколько километров без передыху — выспорил полкило конфет. «ДЕРЕВНЯ ЗАМОЛЧАЛА…» Смолоду любил Алексей Васильевич народную песню, да так и не разлюбил, а посему и вздыхал огорченно: — Да, деревня заглохла, замолчала... Ведь раньше наша деревня была деревней песен, гармони, балалайки. Как наступало воскресенье... нет, уже с субботы начиналось празднество, а в воскресенье это был настоящий праздник. Конечно, я очень люблю народные песни. Ведь раньше как получалось: человек идет на работу и едет с работы — и все поет песни. Раньше во время жатвы, во время страды делали так называемые поденщины, или иначе можно назвать — помочи. Так вот собиралось 20-25 парней и девушек, рассаживались они в лодки и плыли вниз по Ангаре на поля или рассаживались в телеги и ехали таким путем на поля...