- Ты серьезно сейчас?! - она спросила тихо, так, как спрашивают о смерти, чтобы не спугнуть ни близкую пустоту, ни ту тонкую нить, на которой еще держатся слова. - Пока я держу его, пока он дышит мне в ладонь... ты сейчас серьезно? Он стоял в дверях кухни, опершись плечом о косяк, чужой и скукоженный, как обмороженное яблоко, и молчал, глядя не на нее и не на ребенка, а куда-то в край столешницы, где крошки от вчерашнего батона и пятно от подсолнечного масла выдавали беспорядок этих дней, как помарки в тетради, которые на перемене вытирают пальцем...

Ох, милые мои, какой же туман тогда с утра над рекой стелился... Густой, молочный, будто сама земля выдохнула всю свою печаль. В такие дни всегда душа не на месте. Старые кости ноют, и на сердце какая-то тягость необъяснимая. Словно этот туман не только на улице, а прямо в груди у тебя клубится, и дышать мешает. Я как раз чайник на печку поставила, ромашку заварить, как затрезвонил мой старенький аппарат на стене. Звонил так, будто ему самому больно, – надрывно, отчаянно. Я трубку сняла, а оттуда – срывающийся шепот Иры, внучки Любови Матвеевны...