Кухня тонула в мягком полумраке. Лампочка под абажуром не горела — Марина предпочитала слушать тьму. За окном висела неподвижная зимняя ночь: снег лениво кружился в свете фонаря, будто медлил коснуться земли. На столе, в полумраке, поблёскивала кружка с остывшим чаем, на блюдце — ломтик лимона, сморщенный и почти прозрачный. Она сидела, подперев щёку ладонью, и слушала. Слушала тиканье старых настенных часов, которые достались ей от бабушки. И — сквозь стены — голоса. В соседней комнате муж тихо говорил по телефону...

— Опять пыль. Голос Тамары, лишённый всяких эмоций, резанул по тишине. Она провела пальцем в белой перчатке по резной ножке отцовского кресла, а затем с преувеличенной брезгливостью продемонстрировала мне серый след. Будто не пыль увидела, а прикоснулась к чему-то гниющему. Я молча до хруста сжала губку. Мыльная вода потекла по запястью, холодная и липкая. — Ты ведь знаешь, Аня, этот дом требует ухода. Настоящего, взрослого ухода. Она не смотрела на меня. Её взгляд хищно скользил по комнате, оценивающе, холодно...