— Сама виновата! Поняла?! — голос свекрови, словно плеть, полоснул по утренней тишине, разделив жизнь на "до" и "после". — Мама, я больше не могу! — прохрипел Костя. — Пусть уходит! Пусть уходит! Я стояла у раковины, машинально вытирая руки старым, выцветшим вафельным полотенцем — мокрым, скомканным, как и моя жизнь здесь. Никогда прежде не ощущала себя такой чужой, такой одинокой в этом доме, пропитанном запахом вареной картошки и едкой злобой. — Куда ж я уйду, а? В свою квартиру ты меня не пустишь? — я попыталась пошутить, но из горла вырвался лишь сиплый, жалкий звук...

Паампез сидел на теплом мраморном парапете, свесив босые ноги вниз, и смотрел на Благой Край, который лежал перед ним далеко внизу, заросший фруктовым садом. Кое-где, там и сям, он видел давно знакомые крыши, блестевшие на солнце, уютные беседки цвета свежей капусты, петлявшие среди зелени дорожки, посыпанные мелким желтым песком, высокие башни белого мрамора вроде той, на которой сидел сам Паампез. Далеко слева простерлись поля пшеницы, ячменя, гречихи и ржи. Справа блестело озеро Безымянное, там кто-то плескался...