Мне пересказывают «гениальную» идею, и я ловлю себя на том, что улыбаюсь так, как улыбаются люди, когда вежливо слушают человека, уверенного, что открыл вечный двигатель. Улыбка стеклянная, в глазах — ни капли восторга. — Мамина мысль такая, — осторожно произносит Кирилл, глядя не на меня, а в окно, где февраль делает вид, что он март. — Мы продаём твою добрачную квартиру, и… — Стоп, — говорю я, ставлю кружку на стол так, что ложечка звякает, как маленький колокол. — Уже нравится. Продолжай, я готова восхищаться...

— Хватит, Игорь! — визг Людмилы, словно осколок стекла, прорезал гнетущую тишину, потонувшую в грохоте разбившейся кружки. — Молчи, — прошипел он, словно змея, занося руку для удара. — Мам, помоги… — едва слышный шепот, а не крик. Лишь тоненькая ниточка надежды, едва уловимая мольба о спасении, адресованная в пустоту за стеной. Мамой она называла свекровь давно, с тех пор, как осиротела. Привычка? Возможно. Но сегодня в этом тихом зове звучала оборванность отчаяния, предчувствие неминуемой беды...