У моей дочери не будет ни бабушки, ни дедушки. Не потому что их нет — они живы и вполне здоровы, а потому что я зареклась снова и снова оправдывать перед ребёнком чужую холодность. Я устала подбирать слова, как осколки, чтобы объяснить, почему взрослые, вроде бы родные, люди способны говорить «люблю» только тем, кто удобен, угоден, не спорит и всегда кивает. Устала прятать за нейтральными фразами тот горький осадок, что остаётся от этих условных чувств, в которых любовь измеряется количеством выгоды, а не теплом рук...

Вы идёте по улице, которая больше не звучит, как улица. Она не говорит, не шепчет, не перекликается с каблуками или голосами. Под вашими ногами хрустит лед, словно вы идёте не по асфальту, а по пустым костям города. Ленинград. Январь 1942 года. Температура минус тридцать один. Ветер идёт с Невы, как голодный зверь — и он вас уже унюхал. Вы повёрнуты спиной к миру, в котором когда-то существовали кафе, крики новорожденных, троллейбусы, шутки на лестничной площадке. Сейчас — только белизна, щемящая тишина и ваш дыхательный пар, отскакивающий от шарфа обратно в нос, где тут же превращается в иней...