- Ты серьезно сейчас?! - она спросила тихо, так, как спрашивают о смерти, чтобы не спугнуть ни близкую пустоту, ни ту тонкую нить, на которой еще держатся слова. - Пока я держу его, пока он дышит мне в ладонь... ты сейчас серьезно? Он стоял в дверях кухни, опершись плечом о косяк, чужой и скукоженный, как обмороженное яблоко, и молчал, глядя не на нее и не на ребенка, а куда-то в край столешницы, где крошки от вчерашнего батона и пятно от подсолнечного масла выдавали беспорядок этих дней, как помарки в тетради, которые на перемене вытирают пальцем...

— Да чтоб тебя разорвало! Чтоб я тебя на металлолом сдал, и не приняли тебя, чтоб проржавела ты в канаве, железка безродная! — дед Иннокентий с размаху пнул ногой стоящую перед ним садовую тачку, та со скрежетом опрокинулась набок, покачалась немного, как раздобревший, неповоротливый тюлень, только хлопающих ласт не хватало, и выдала вбок маленькую гайку. Та, масляная, скользкая, юркнув в траву, затерялась в светло–зеленом, слилась с корешками и веточками, прикинувшись естественным порождением природы...