Дверь захлопнулась с таким грохотом, что у Георгия дёрнулось веко. Сквозь завесу пьяного тумана долетел голос жены: — И чтобы духу твоего здесь не было! Понял? Спи где хочешь! Ты уже не человек, Георгий! Достал своими пьянками! Из детской комнаты донеслось всхлипывание младшего и раздражённый голос старшего: «Опять папа пьяный пришёл…». — Да пошла ты… — прошипел он в пустоту подъезда. Силы спорить не было. Только тупая ярость на весь белый свет. Парк встретил его сыростью позднего вечера и равнодушным шелестом листвы...

На юбилее – Женя, ты слышишь меня вообще? – голос свекрови, Марьи Ивановны, звенел, словно старый медный таз, который вечно бубнит под рукой хозяйки. – На, примерь. Ты должна выглядеть прилично! Всё-таки люди будут. Моя семья. Платье она протянула с этакой зловещей торжественностью. Ядовито-зелёное, чопорное до зубной боли, с кружевными нарукавниками-крыльями, оно манило стальной молнией, предательски уходящей за спину. Словно наряд для первого причастия, вывернутый наизнанку – удушающий воротник-стойка, рукава, впившиеся в кожу, будто змеи, и полное отсутствие намёка на талию...