Осенний дождь лил третий день, превращая деревенскую дорогу в сплошное месиво из глины и палой листвы. Анна возвращалась с почты, кутаясь в старый плащ. В сумке лежало единственное письмо от сестры из города и буханка еще теплого хлеба, чей аромат щекотал ноздри. У калитки соседского заброшенного дома она замерла. Там, сжавшись в комок под прохудившимся навесом, сидел мальчик. Худой, грязный, в обносках, которые едва ли можно было назвать одеждой. Он не плакал, просто смотрел в одну точку остекленевшими глазами, в которых застыли и страх, и какая-то совсем недетская усталость...

— Сама виновата! Поняла?! — голос свекрови, словно плеть, полоснул по утренней тишине, разделив жизнь на "до" и "после". — Мама, я больше не могу! — прохрипел Костя. — Пусть уходит! Пусть уходит! Я стояла у раковины, машинально вытирая руки старым, выцветшим вафельным полотенцем — мокрым, скомканным, как и моя жизнь здесь. Никогда прежде не ощущала себя такой чужой, такой одинокой в этом доме, пропитанном запахом вареной картошки и едкой злобой. — Куда ж я уйду, а? В свою квартиру ты меня не пустишь? — я попыталась пошутить, но из горла вырвался лишь сиплый, жалкий звук...