Николай Петрович возил ящики уже тридцать лет. И каждый день одно и то же — загрузка, дорога, разгрузка. Фургон скрипел на поворотах, как старый табурет в кухне покойной жены. Но работать надо было. Утром, как обычно, грузил картонные коробки на складе «Мегамарта». Тяжёлые такие, с консервами. Руки уже не те — шестьдесят три всё-таки. Спина ноет, в пояснице что-то стреляет. — Эх, Маруся, — прошептал он, подняв очередной ящик. — Говорила ведь, бросай эту работу. А я? Упёртый как баран. Маруся умерла два года назад...

Если бы мне кто-то десять лет назад сказал, что однажды я буду стоять в дверях собственного дома, с каменным лицом выгонять родню, яростно защищая своё право на тишину, порядок и личные границы — я бы подумала, что этот человек либо сумасшедший, либо перепутал меня с кем-то другим. В то время я была другой — мягкой, доверчивой, почти болезненно вежливой. Я верила в силу семейных уз, в то, что если кто-то из родных вдруг ошибётся, скажет или сделает что-то неловкое — достаточно будет сесть за стол, налить чаю, достать баранки, и под мерный пар от чайника с душицей всё уладится...