Если верить самому Алексею Воробьёву, сердца у него уже давно нет. «После паралича левой стороны тела, — говорил он, — похоже, и сердце прихватило. Вот только как вернуть ему чувствительность — не знаю». Сказано с усмешкой, но в этой усмешке слышится что-то такое, от чего внутри становится тихо. История у него киношная — и в хорошем, и в плохом смысле. Он, казалось бы, родился в обычной тульской семье, где мама с папой к шоу-бизнесу имели примерно столько же отношения, сколько мартовский кот к балету...

«Продавай, пока не поздно, мальчик, — прошипела мне финансовый директор, сухопарая женщина с лицом налогового инспектора. — Твой дядя оставил тебе не бизнес, а труп». На столе лежали документы: 8 миллионов долга, ржавеющий автопарк и список из ста фамилий водителей и механиков, которым не платили второй месяц. Я был театральным режиссером и отличал Чехова от Шекспира, а не карбюратор от инжектора. Все ждали, что я сбегу. Но я спустился в холодный, пахнущий соляркой гараж, собрал этих озлобленных мужиков и предложил им одну вещь...