Дед пах валокордином, пылью и какой-то вечной, невыветриваемой печалью. Этот запах въедался в обивку моего автомобиля, в рукава куртки, и я, возвращаясь от него, всегда опускал все стекла, даже в злой февральский мороз, чтобы выстудить, выморозить из салона этот фантом угасающей жизни. Семён Петрович, мой дед, единственный оставшийся у меня родственник по материнской линии, сидел на своей продавленной тахте, как памятник самому себе. Шестьдесят лет – возраст не такой уж и древний по нынешним меркам, но дед словно состарился разом, в один день, лет десять назад, когда не стало бабушки...

Лидия Марковна вплывала в их с Кириллом квартиру не просто как свекровь – нет, она вливалась, как вливается в отмытую до скрипа кастрюлю густой, наваристый, всепоглощающий борщ. Она заполняла собой пространство, вытесняя привычный олин запах – тонкую смесь кофе, бумаги для чертежей и едва уловимого парфюма с нотками сандала. Вместо этого квартира мгновенно начинала пахнуть пирогами с капустой, топленым маслом и неусыпной, какой-то даже воинственной заботой. Эта забота смотрела на Олю с полок банками малинового варенья, на этикетках которых ее каллиграфический почерк выводил: «Кирюше от кашля...

Воскресный обед в доме Тамары Львовны никогда не был просто едой. Это был тщательно срежиссированный ритуал, ежегодный смотр войск перед парадом, где Оля с сыном неизменно оказывались в роли плохо вымуштрованных новобранцев. В ее квартире, где воздух был пропитан смесью дорогого французского парфюма и чего-то неуловимо аптечного, даже солнечные лучи вели себя смирно. Они не смели плясать пылинками в воздухе, а выстраивались в строгие косые полосы на безупречно натертом паркете, опасливо обходя антикварный комод и хрустальную вазу с неестественно застывшими голландскими тюльпанами...