Когда Андрей, не поднимая глаз от пола, пробормотал: «Зоя, ну пойми, маме сейчас тяжело…», я почувствовала, как реальность треснула. Не просто поскрипывая, а с хрустом, будто по ней прошлись киркой. Пальцы сами вцепились в край стола, ногти впились в древесину так, что та жалобно скрипнула. В груди что-то дрогнуло, будто старое окно под напором ветра, и вдруг — хлёстко, больно — внутри сорвался какой-то рычаг. Эта фраза прозвучала как плевок в лицо, как ржавая гвоздь, которую вбили в крышку гроба моего терпения...

Черный пес лежал в своей старой лежанке, свернувшись калачиком. Самураем его назвал хозяин пять лет назад, когда принес щенком, тогда еще жена не ушла, дочка звонко смеялась над собакой, а в доме пахло борщом и свежим хлебом. Теперь же дом стоял пустым, хозяин возвращался поздно и в нетрезвом виде, а в миске Самурая три дня не было еды. Благо, хоть домой впускает хозяин. — Чего уставился? — Андрей Петрович пнул дверь ногой, едва держась на ногах. Пахло от него перегаром и машинным маслом. — Есть хочешь? А кто не хочет...