Татьяна зашла в квартиру, медленно, осторожно, чтобы не порвался пакет, поставила на пол два больших сочных кочана капусты, потерла уставшую ладонь. — Мам! Я дома, мама! Капусту купила, морковь тоже. Мамуля! — крикнула она в полутемный коридорчик, заканчивающийся небольшой кухонькой с веселыми, в красный горошек, занавесками. — Ушла что ли? — уже как будто сама с собой стала разговаривать Таня, нагнулась, чтобы снять сапожки и только тут заметила, что на полу в прихожей стоят тапки. Обычные, самые дешевые мужские тапки в клеточку, сорок пятого размера...

— Да ты хоть бы носки свои в стирку клал, — бурчала Любка, срывая со спинки стула ещё одну пару смятых носков. — Не барин ведь… Миша молчал. Сидел за кухонным столом, размешивал в кружке сахар, глядел в окно, где моросил унылый ноябрьский дождь. — Вот и молчи дальше, — уже тише пробурчала Любка, — как будто я с воздухом разговариваю. Она знала: его молчание — это не просто лень или обида. Это что-то большее. С того самого дня, как он вернулся из больницы, он будто бы сник, осел внутрь себя. Стал тише, медлительнее, словно каждый шаг — через вязкую грязь...