Лёха проснулся и лежал с закрытыми глазами. По проникавшим с улицы звукам проснувшегося города понял, что наступило утро. Голова болела, во рту пересохло так, что язык прилип к нёбу, а губы покрылись коркой. Нестерпимо хотелось пить. Он осторожно поднял голову от подушки, сел и спустил ноги на пол. Комната качнулась, к горлу подкатил комок, лоб покрылся холодным потом. Посидел, прикрыв глаза. Вспомнил, что мать снилась. Стояла маленькая, в растянутой старой кофте поверх цветастого халата, шевелила беззвучно губами, молилась или говорила что-то...

— Веруете ли вы во все то, чему учит нас святая апостольская церковь? — продолжал священник, отворачивая глаза от лица Левина и складывая руки под епитрахиль. — Я сомневался, я сомневаюсь во всем, — проговорил Левин неприятным для себя голосом и замолчал. Священник подождал несколько секунд, не скажет ли он еще чего, и, закрыв глаза, быстрым владимирским на «о» говором сказал: — Сомнения свойственны слабости человеческой, но мы должны молиться, чтобы милосердый Господь укрепил нас. Какие особенные грехи имеете? — прибавил он без малейшего промежутка, как бы стараясь не терять времени. — Мой главный грех есть сомнение...