— Сама виновата! Поняла?! — голос свекрови, словно плеть, полоснул по утренней тишине, разделив жизнь на "до" и "после". — Мама, я больше не могу! — прохрипел Костя. — Пусть уходит! Пусть уходит! Я стояла у раковины, машинально вытирая руки старым, выцветшим вафельным полотенцем — мокрым, скомканным, как и моя жизнь здесь. Никогда прежде не ощущала себя такой чужой, такой одинокой в этом доме, пропитанном запахом вареной картошки и едкой злобой. — Куда ж я уйду, а? В свою квартиру ты меня не пустишь? — я попыталась пошутить, но из горла вырвался лишь сиплый, жалкий звук...

— Вика, нам надо серьезно поговорить, — Паша отодвинул тарелку с недоеденной яичницей и сложил руки на столе. Его лицо приняло то самое выражение, которое появлялось только в особенно важных случаях. Вика подняла взгляд от утренней газеты. Что-то в голосе мужа заставило ее насторожиться. — Что случилось? — спросила она, отложив недочитанную статью. — Мама продала свою квартиру в Зеленогорске, — начал Паша, избегая смотреть ей в глаза. — Она переезжает к нам. И ты обязана ее прописать. Не вопрос, не просьба — утверждение...