Почему я изменил время действия в фильме по сравнению с рассказом? В рассказе Пелевина действие происходит на излете перестройки со всеми ее атрибутами: бессмысленной рационализацией, агитплакатами, балалайками и радио, по которому вдруг диктор, усмехаясь, произносил: «Ужас советской смерти». К сожалению, за последние тридцать лет мы слишком хорошо узнали, что такое советская смерть. Союз рухнул, а мы до сих пор поедаем его тело. Врубаешь телек, а там по всему мультиплексу один Союз: забрасывает мячик в кольцо «за Сашку», рыскает в космосе, пересчитывая пулями из нагана, покаянный, плачет Чикатило за обосранным ГУЛАГом, и все это под музыку на танки, на танках, т-34, «иосиф сталин», «клим ворошилов», «тридцатьчетверка», танки-танки нарожают дорогие товарищи, Москва, Москва… Это и есть ужас советской смерти — в том, что эта смерть все не кончается. Тридцать лет прошло, а лейтенант Заяц все ходит по квартирам, чтобы извиниться перед расстрелянными — и мы поедаем его. Знаете, я уже не могу есть. Поэтому я перенес действие фильма в настоящее. Это причина мировозренческая. Есть еще причина эстетическая. В конце восьмидесятых время текло по-другому. Не так, как сейчас. Разница хорошо заметна, когда прикасаешься к снятому в ту эпоху: «Асса», «Город зеро», «Зеркало для героя», «Парад планет»… Мне нравится любоваться этими фильмами искусства. Они чувствовали что-то в то время, уже ушедшие его посетители. Если поместить нас, нарядив в их костюмы, в их панельные города, то ничего не выйдет, потому что мы ощущаем иначе. Это будет ненастоящее. Это не значит, что историческое кино невозможно, но оно требует другого. Осмысленного понимания, почему ты заходишь в чужой век, какова будет твоя условность и смысл. А в смысле кроется третья причина. Я намеренно не буду ее раскрывать, а просто скажу, перефразируя Виктора Пелевина, что тот, кто считает, что советская смерть более ужасна, чем смерть несоветская, тот ничего не знает ни об ужасе, ни о смерти.