— Рома, ты старик, — сказала жена, стукнув кружкой о блюдце. К ночи её слова догнали меня фарами. Сорок семь — это возраст, когда ночь впервые становится честной. На трассе она не обещает ничего: ни обещанного завтра, ни сил из запаса. Если раньше я врал себе, что успею, то сегодня спросил иначе: «А справлюсь?» Мотор кашлянул и потух, будто признался: «Нет, Роман, дальше пешком». Фары чужих машин срывались на обочинах, как злые собаки; рядом молчал сын — семнадцать лет, плечи квадратные от обиды на мир...

Кожа на ладонях лопнула от глины, забиваясь в трещины мерзкой, засыхающей жижей. Петя разглядывал свои руки при тусклом свете, пробивавшемся сквозь щель в ставне. Эти руки, что умели так искусно выписывать облачные узоры в небе, что касались бархатной кожи Лилит и уверенно держали штурвал летомобиля, теперь были руками раба. Грубыми, исцарапанными, с отросшими ногтями, под которыми навсегда поселилась серая глина. Руками «зомбического жителя низкого мира», как бы он сам с насмешкой подумал когда-то...