Тот день у Степана начался как обычно: с рассветом, с гула молота о наковальню и с искр, разлетающихся по темному углу кузницы, словно рассыпавшиеся звезды. Воздух гудел от жара, пах металлом и углем. Степана сторонились, говорили, что скуп на слова, говорливых клиентов терпел молча, отмахиваясь короткими «ага» и «ясно». Его мир был миром огня и силы, где каждое действие было весомо и обдуманно, где не требовалось лишних звуков. К полудню жар стал нестерпимым даже для него, привыкшего к пеклу. Он вытер лоб заскорузлым платком, потушил горн и вышел, прищурившись от непривычно яркого солнца...

Висел над Сосновкой август душный, тяжелый, как мокрая дерюга на плечах. Солнце с самого утра выкатилось из-за соснового бора медным тазом, раскаленным добела, и теперь к полудню застыло в выцветшем небе, изливая на землю такой жар, что воздух дрожал над полями струящимся маревом, будто сама земля испускала горячий вздох. Хороша была рожь в этом году, стояла стеной золотой, колос к колосу, тяжелая, налитая, шептала что-то на ветру свое извечное, о хлебе насущном, о поте и крови, что прольются при жатве...