— Немедленно убери эти грязные сапоги! Сколько можно повторять?! Мать кричала так громко, что слова разлетались осколками по всей кухне. Катька стояла посреди прихожей — семь лет, косички растрепались, щёки красные. И молчала. Упрямо так молчала, сжав кулачки. — Слышишь меня вообще? — мать шагнула ближе, нависла. — Или ты специально из меня дуру делаешь? Что-то внутри девочки щёлкнуло. Будто пружина сорвалась. — Ты злая! — выкрикнула Катя. — Самая злая на свете! И рванула к двери. — Стой! Куда ты?! Катька! Но та уже была на крыльце...

— Ну, раз сдаёшь — значит, не нуждаешься, — голос Маргариты Алексеевны резанул по кухне, как ножом по стеклу. Она стояла в дверях, не снимая сапог и пальто, с выражением праведного негодования на лице. — А у моей Оли — беда. Снимают с Василием эту конуру в «хруще», там плесень, трубы текут, а хозяева цену подняли. Им просто некуда идти! Ирина молча поставила тарелку с макаронами на стол. Внутри, будто кто-то ударил кулаком по животу. Не ожидала. Не сегодня. Не таким тоном. — Ты чего молчишь? — свекровь не отступала, — Там однушка пустует...