Я всегда считала, что звук разбивающейся жизни похож на битое стекло, визг тормозов или грохот обрушившегося здания. Но мой мир рухнул в абсолютной, ватной тишине. Это был мягкий, почти деликатный звук — шелест бумаги, которую муж положил на кухонный стол. — Нам надо поговорить, Вера, — сказал Андрей. Он не смотрел мне в глаза. Он смотрел на сахарницу. На ту самую фарфоровую сахарницу с отбитым краем и росписью в виде аляповатых маков, которую мы купили двадцать лет назад в Геленджике. Тогда мы были бедными, счастливыми и глупыми...