— Юр, всё, я пошла, — Валентина Николаевна заглянула в гостиную, где её муж, Юрий Фёдорович, возлежал на диване и ленился. Лениться в выходные — это традиция, святая и неприкосновенная. — Уже? Так рано? Валь, а мож ну его, этот торговый центр? Оставайся, метет–то как! — откликнулся он, приподнялся на локте, кивнул на окошко, за которым сыпал мокрый, противный снег. — Не рано. И не «ну его»! Хоть раз, одна, без всех этих вот «Вааааля, ну скока можно…», «Валентина, куда стока макарон, в багажник не влезет…», «Валя, я сейчас уеду!», «Валька, я уже взопрел, а ты всё копаешься!»...

– Ну вот и всё, – сказала, наконец, Зинаида, глядя на него в зеркало. – Посмотри, красота-то какая. А теперь отправляйся к жене. И подала забытую им на свадьбе армейскую его ушанку. А дома Михаил, победно улыбаясь, сорвал с головы эту шапку и, подняв высоко, держал над собой. Но Клавдия, увидев его голову, всю в завитушках, всю «мелким бесом», буквально окаменела. Молча уставилась на него неузнаваемого. Потом вдруг захохотала. Как-то неестественно громко, болезненно. И опять замерла на минуту. И опять засмеялась уже тише, кривя и кусая губу...