Как человек, а не просто имя, Глеб Павловский возник для меня в первом десятилетии века, когда я услышал от друга, тоже филолога-классика, что старший коллега, заметный своей оригинальностью античник, променявший древность на какую-то современную политику, тяжело болен и что Павловский с ним самоотверженно возится и всеми способами помогает с лечением. Простая убедительность этого доброго дела в отношении общего знакомого словно бы уравновесила, если не перевесила для скептически настроенного рассказчика нахождение Глеба Павловского где-то в районе государства и его действующего руководства, которые в тот момент меня порой настораживали, а другу казались заведомо отвратительными.  Словно члену какого-нибудь христианского братства, которому рекомендовано не уходить из мира, а идти в него как можно дальше и выше ради торжества благой цели, мне, даже с небольшим личным опытом государственной службы, кажется понятным желание творить коллективное добро, пройдя поближе к рычагам общественной машины. Когда ты один из главных конструкторов, надежда на модернизацию и ответственность за работу машины могут удержать надолго, так что и не заметишь, что машина начнет использовать тебя. В таком положении сейчас многие тысячи. Но не Глеб Олегович, он заметил. Проход мыслителя через машинный зал дает особую, конструкторскую оптику, отличную и от опыта отставника (почти всегда банального, несмотря, казалось бы, на близость к тайне), журналиста, и университетского профессора. На выходе из машинного зала мы получили одного из самых оригинальных политических мыслителей, писавших по-русски, отличающихся и от тех, для кого политическая мысль — продолжение журналистики, и от тех, для кого она продолжение эрудиции. Ему очевидно не хватало русского языка политического анализа (этот язык и сейчас только формируется, словно грамматики молодых наций), и поэтому его тексты, немного гераклитовские, были поиском этого нежурналистского способа описывать современность. Осознавая отсутствие этого языка, знаменитый Павловский спокойно соглашался с редакторскими просьбами переписывать текст, бывало, и по два-три раза, внося ясность и освещая темные переходы. Многие важные мысли я услышал от него задолго до того, как они стали почти общим местом, в том числе и то, что отечественная система в ее нынешней форме — это машина эскалаций и она логическим образом примет форму войны. Многие из тех, кто сейчас уравнивает Россию и войну, в то время горячо отрицали бы то, что он со спокойной грустью предсказывал. В общении был просто приятным, спокойным, добрым и умным собеседником, который охотно отзывался, приходил, когда звали, и я ни разу не слышал, чтобы кого-то злословил. Вечная память, Глеб Олегович, и вечного мира. А недописанный последний текст, о котором договаривались, он теперь будет закончен не на бумаге, а в нашей жизни. Верю, что с вашим участием и с хорошим концом.