«Диалектика души», «Война и мир» и Л.Н. Толстой 📜 «Чтоб жить, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться. А спокойствие — душевная трусость», - считал Лев Толстой. Толстой стремился показать многогранность личности персонажа через его внутреннее состояние, изменяющее от одной сцены к другой. Этот прием, который в произведении реализуется через создание новых идеалов и закономерное отречение от старых ценностей, Чернышевский назвал «диалектикой души». 🕊 Изначально Андрей Болконский терзается тоской, нагоняемой светом. Людей, проводящих время в салоне Шерер, он называет «глупым обществом», признаваясь Пьеру: «Жизнь, которую я здесь веду, эта жизнь не по мне». Именно праздность аристократизма рождает в Болконском мечты о «тулоне», способном подарить ему славу, всенародную любовь. 🕊 К началу военной кампании 1805 года герой вступает на путь отречения от тщеславной идеи. Одним из наиболее ярких эпизодов становится подвиг батареи Тушина: Болконский защищает капитана на военном совете, говоря, что «успехом дня отряд обязан более всего действию этой батареи и стойкости капитана Тушина». Также персонаж понимает: отвагу на поле боя проявляют не только генералы, но и обычные люди – героем становится «маленький, грязный, худой артиллерийский офицер без сапог, в одних чулках». 🕊 Крушение идеи «тулона» происходит на поле Аустерлица: Болконский, находясь на краю жизни, видит «высокое небо, не ясное, но все-таки неизмеримо высокое, с тихо ползущими по нем серыми облаками». Образ неба пробуждает в герое стремление к истинным ценностям и любовь к жизни, становится неким «указателем» на путь нравственного воскрешения. «Диалектика души» Болконского проявляется в обретении идеи «тулона» и отречении от нее: эти эпизоды раскрывают многогранность героя, его способность «биться, ошибаться».

Лев Толстой "Детство" (отрывок) Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений. Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу! Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг она сделалась вся маленькая, маленькая — лицо ее не больше пуговки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и как улыбнулась. Мне нравится видеть ее такой крошечной. Я прищуриваю глаза еще больше, и она делается не больше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но я пошевелился — и очарование разрушилось; я суживаю глаза, поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно. Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло. — Ты опять заснешь, Николенька, — говорит мне maman, — ты бы лучше шел на верх. — Я не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам. Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной: maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос: — Вставай, моя душечка: пора идти спать. Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку. — Вставай же, мой ангел. Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать: — Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю! Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, целует меня в лоб и кладет к себе на колени. — Так ты меня очень любишь? — Она молчит с минуту, потом говорит: — Смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька? Она еще нежнее целует меня. — Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! — вскрикиваю я, целуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз — слезы любви и восторга.