Нектарин

Каждое тридцать первое декабря у меня сводило ноги от усталости. К полуночи я уже не чувствовала пальцев, в носу стоял запах жареного мяса, уксуса и мандариновых корок, а в ушах — его голос: уверенный, довольный, как у хозяина трактира, который выставил перед гостями чужой труд и принимает поздравления. Он всегда стоял в дверях кухни, прислонившись плечом к косяку, в чистой рубашке, с бокалом в руке, и говорил своим друзьям: — Ну вы посмотрите, что моя может! Это я её так раскрыл, талант проснулся!...

Я выросла в тесной коммуналке, где стены были будто из картона. По утрам меня будил не будильник, а чужой кашель за перегородкой, скрип унитаза в общем туалете и вечное бормотание воды в ржавых трубах. На кухне всегда пахло одновременно капустой, пережаренным луком и хлоркой. Чужие кастрюли, чужие кружки, чужие разговоры, которые слышишь, хочешь ты того или нет. Я помню, как в подростковом возрасте стояла у заклеенного скотчем окна и клялась себе: у меня будет своё жильё. Своя дверь, которую могу закрыть и знать — за ней тишина...

Дверь у нас всегда была как граница. С одной стороны — подъезд, чужие шаги, голоса, редкий смех. С другой — наша тесная клетка: узкий коридор, облезлый коврик, кухонька, где стенка шершаво цепляла рукав, если пройти слишком близко. Зимой от двери тянуло железным холодом, летом от неё несло пылью и кошачьей мочой — соседи держали в подвале целый выводок. Когда я только вышла за Сергея, дверь казалась порогом в новую жизнь. Он приходил, распахивал её ногой, смеялся, тащил в руках цветы, коробки, катал меня по комнате, прижимал, шептал, что я скоро буду на сцене, а он всё устроит...

Город у нас всегда пах морем и чем‑то железным. По утрам, когда я шла на работу вдоль порта, ветер приносил соль, гул корабельных сирен и тонкий скрежет перегруженных кранов. Эта смесь для меня всегда была запахом дома: скромной двухкомнатной квартиры родителей в старом районе, вечных маминых тетрадей на кухонном столе и папиных растоптанных ботинок у порога. Я у них одна. Одна радость, одна тревога, одна опора на старость. Мама, Лидия, учительница русского языка, всегда пахла мелом и недосыпом...

Я всегда думала, что громкие слова отца про честь и род были чем‑то старомодным, гарнизонным, оставшимся там, где пахнет сырой казармой и железом оружейных шкафов. В детстве я просыпалась под его строгий голос: строевой шаг по коридору, тяжелые сапоги, запах крахмала от выглаженной формы. А на кухне — мама, в выцветлом халате, с усталыми глазами медсестры, но с таким спокойствием, что рядом с ней любая буря казалась ерундой. — Запомни, Лена, — говорил отец, наливая себе крепкий чай, — чужая семья — это чужая территория...

Когда мы с Игорем оформляли эту квартиру, я была беременна старшим. Живот тянул, в коридорах конторы пахло пылью и старой бумагой, я сидела на стуле и слушала, как Тамара Ивановна раздает указания. Она говорила быстро, четко, как будто это не мы с мужем берем жильё, а она покупает себе ещё одну вещь в дом. – Все оформляем на Игоря, – сказала она тогда, даже не глядя на меня. – Ты ещё под него замужем, значит, это и твое тоже. Семья одна. Я тогда верила этим словам. Я верила Игорю, который, неловко почесывая шею, шепнул мне: «Мамка в этом разбирается, пусть делает, как лучше»...

Я всегда думала, что взрослая жизнь — это когда всё разложено по полочкам. Зарплата Антона приходит двадцать пятого, моя — в начале месяца, в тетрадке на кухне аккуратно записано, куда уйдёт каждая тысяча: за комнату, за свет, за воду, за телефон, на продукты, немного — на проезд и таблетки для мамы. Остальное — как бог даст. Никаких сюрпризов. Никаких подвигов. Наша квартира — смешно говорить «наша», скорее, «наш чулан» — пахла варёной картошкой, кошачьим кормом и старым линолеумом. Когда я вечером...

На кухне пахло подгоревшей овсянкой и детским шампунем. Я стояла у плиты в застиранной футболке, с заколотыми абы как волосами, и лениво помешивала кашу. Маленькая кухня в наследственной бабушкиной квартире казалась ещё меньше из‑за раскладушки у стены — Игорь упрямо не хотел покупать диван, говорил, что «пока и так сойдёт». Лёша топал босыми ножками по линолеуму, цеплялся за мои штаны и канючил: — Ма‑ма, кашку... Ему было всего два года, а казалось, что мы с ним уже вместе прожили целую жизнь. Я подула на ложку, попробовала, чтобы не обжечь, и только потом поднесла к его губам...

Я всегда просыпалась раньше всех в этом доме. Точнее, в этом особняке, как любила подчёркивать свекровь: мол, не путать с обычным домом. На кухне ещё стояла вчерашняя тишина, пахло холодным жиром, специями и чуть выдохшимся кофе, который свёкор не признавал, но молча пил, потому что так положено солидным людям. Я надевала свой бесцветный халат, завязывала потуже пояс и становилась невидимой. Под чужой фамилией жить проще, если ты умеешь быть тенью. Марина Орлова — так звучало сейчас моё имя. Коротко, гладко, без прошлого, как чистый лист...

Когда мы с Ильёй переехали к его матери, я успокаивала себя тем, что это ненадолго. Ну, поживём годик, максимум два: подкопим на первый взнос по ипотеке, снимем комнатку поближе к нашей будущей квартире, как-нибудь выкрутимся. Я считала, что это временная остановка, как пересадка на вокзале. Только вместо запаха кофе и свежих булочек в нашем доме постоянно пахло варёной капустой, лекарственной мазью и чужой жизнью, в которую я втиснута на птичьих правах. Мы с Ильёй буквально считали каждую копейку...

Я всегда просыпаюсь раньше Кирилла. Так спокойнее: пока он спит, кухня принадлежит только мне. Тихо шипит чайник, пахнет жареными оладьями и стиранным бельём, которое сохнет на батарее. За окном тянется редкий зимний туман, и дом будто отгорожен от всего мира. В эти минуты я почти верю, что у нас обычная семья. Кирилл выходит на кухню, хрустя дверцей шкафа. Волосы взъерошены, на лице лёгкая улыбка — та самая, из‑за которой я когда‑то в него влюбилась. — Катюш, ты не забыла? Сегодня переводы за квартиру мамы, — как бы между делом произносит он, наливая себе чай...

В тот день я встала раньше обычного. Дом ещё спал, только старый холодильник глухо урчал в углу, а из окна тянуло ноябрьской сыростью. Я стояла на крошечной кухне нашей панельной девятиэтажки и резала морковь для супа, повторяя про себя: «Долгосрочный рост, защита активов, новые рынки…» Запах обжариваемой моркови и лука смешивался с ароматом молотого кофе, который я себе так и не налила — кружка осталась пустой. На столе, рядом с детской тарелкой с отбитым краем, уже лежали распечатанные тезисы моей речи...