Гонцова Наташа

Блёклое августовское небо (выгорело и при прохладном, дождливом лете) просвечивает сквозь перистые облака. Под ними, лениво поворачиваясь, плывут причудливые кучевые. Самые нижние - грязновато-серого оттенка - быть непогоде. Нравилось такое лето - любила дождь: навевал необъяснимую грусть и хотелось плакать. Не плакала. В открытые окна ветер приносил запах полыни: её видимо-невидимо росло на лугу за домом. Разнотравья-разноцветья хватало, но полынный перебивал все. Горькая трава. Горькая, как иная жизнь человеческая. Чего нам не хватает? Куда и от кого бежим? Кого стараемся догнать и перегнать?...

Рассветное небо сбрасывало пелену уходящей ночи. Лёгкий ветерок перебирал золото листвы, верхушки пожухлой травы. Обычное утро просыпающегося города. У поворота стояла пожилая пара в спортивных костюмах. Сбивчиво пытаясь объяснить приехавшим на вызов, что они делают в столь ранний час на берегу, повели к реке. Утренний город разбудил истошный вой сирен: в сопровождении милицейской машины в сторону больницы неслась скорая. В салоне автомобиля с воткнутой в руку иглой капельницы лежала женщина. *** В ярких лучах солнца блестели лужи, к ним по бурным рекам-ручьям плыли бумажные кораблики...

Двор по-утреннему пуст. Звякнула дверь, и из затхлой темноты подъезда вышагнул на улицу невысокого роста полноватый мужик. Осмотревшись, двинулся к мусорным бакам. Позади него упираясь растянутыми мехами, цепляясь за валявшийся на дороге мусор, слегка подпрыгивая на кочках, тащилась старая гармонь. *** Ни восьмилетки, ни средней школы в деревне не было - после начальных классов приходилось учится в соседней деревне за семь километров, и ребятишки, что помладше, оставались на всю учебную неделю при школьном интернате, а те, что постарше, сбившись в небольшую стайку, утром и вечером шагали по просёлочной дороге - в школу и обратно...

Подошёл к большому зеркалу, стоявшему в углу, видимо, с незапамятных времён. В старинной, деревянной, резной раме - пыльное стекло. Казалось, зеркало никогда не трогали, не двигали, не мыли. Пальцем провёл снизу вверх - остался след. Намочив тряпицу, протёр стекло, потом ещё и ещё, и, наконец, смог рассмотреть себя во всей красе. Да, хорош, нечего сказать - не порадовало отражение. Постарел. Укатали Сивку крутые горки. Ну, ничего, ничего... Протянул руку - ладонь прошла вглубь зеркала. Странно. Пошевелив пальцам, понял - пустота. Нарисовал рукой круг - пустота. Перешагнув низ рамы, как порог, попал в сероватую мглу...

Лёньше было в кого быть таким: "Не родит свинья бобра, а родит поросёнка". Колченогий глава семьи Тришка (до старости так звали) - потерял ногу, когда, возвращаясь с ночной смены на заводе, попал под паровоз, часто пил и к сорока годам лишился части желудка. Озлобившись на весь свет, шпынял семейство в дело и без дела. Мать - вечно поджатые губы, левая глазница с вытекшим глазом провалена, сухая телом, как старая ветка, лицо, изрезанное глубокими морщинами, платок, туго подхваченный под подбородком, всегда тёмное платье, поверх - фартук. Чаще всего молча сновала по дому. А смолоду Матрёна первой девкой на деревне слыла...

Дом стоял на отшибе. Одиноко. В нём давно никто не жил. В палисаднике, где когда-то цвели незатейливые цветочки, сейчас, как и во всём подворье, выше человеческого роста только крапива, лопухи да конопля. На рябину, давно переросшую покосившийся дом, зимою прилетают подкормиться желтогрудые синицы, невзрачные коричневато-серые воробьишки, и красивые, похожие на румяные яблоки, снегири, иногда стайкой - хохлатые свиристели. Время здесь, как будто, остановилось. Пробравшись через заросли жгуче-колючих сорняков, видишь в каком запустенье оказался весь двор: развалены все стайки-сарайки, сгнили и покрылись мхом столбы изгороди - с ними рухнули и прясла из жердей...