Хлеб Ржаной

ВАСИЛИЙ БЕЛОВ Моя жизнь Автобиография Родилась я в Ленинграде на Васильевском острове в апреле месяце тридцатого числа одна тысяча девятьсот тридцать второго года. Наша квартира была сначала на третьей линии, потом нам дали другую, и мы переехали к Нарвским воротам. Папу я хорошо запомнила. Он был высокий, веселый, работал слесарем на заводе имени Кирова. Когда его оставляли на вторую смену, я каждый раз не ложилась спать. Помню, мама все время меня ругала, а я плакала и никак не хотела уснуть. Он приходил домой в рабочей одежде, и я засыпала, пока он переодевался и мылся в ванной...

Пожилой шофер такси поставил машину во дворе старого московского дома привычно оглядел колеса. Заметил стайку мальчишек в углу двора и на всякий случай запер дверцу на ключ. Потом он тяжело поднимался по лестнице. Сопя, открывал дверь своей квартиры. В темноте коридора обо что-то задел, и это «что-то» жалобно звякнуло. — Тьфу ты, леший...— беззлобно сказал Шофер и включил свет. Он половчее прислонил к стене велосипед, перешагнул через валявшиеся на полу кеды и толстые шерстяные носки и прошел в кухню...

Третьи сутки ярилась пурга. Она швыряла в замерзшие окна пригоршни сухого снега, подолгу выла в извилинах дымохода. Аргусу в этом чудилось издевательство и вызов, мышцы напрягались, торчком становились острые уши, стягивало кожу спины, отчего дыбилась черная хребтовая шерсть. Он вскидывал голову, смотрел в сторону печи мрачными темными глазами, обведенными кольцами ярко-рыжей шерсти; бахромчатые губы его приподымались, обнажая влажные изогнутые клыки, в горле начинало клокотать от нарождающегося рычания...

Мне бабушка рассказывала: в молодости они гадали под Крещение. Как-то по-особенному ставили зеркала, глядели в них через свечи и загадывали на суженого. И бабушка один раз увидела лестницу – парадную, высокую, с ковром. И вот, она говорит, на этой лестнице появляются ноги в лакированных штиблетах – такие были модными тогда – и медленно шагают вниз. А самого человека не видно, но еще чуть-чуть, и можно будет разглядеть его лицо. Тут она испугалась, свечи сбросила и из комнаты вон. Я говорю: бабушка, чего ж ты, глупая, побежала – суженого бы увидела...

Это была длинная процедура. Сначала Пашка шел с матерью под дождем то по скошенному полю, то по лесным тропинкам, где к его сапогам липли желтые листья, шел до тех пор, пока не рассвело. Потом он часа два стоял в темных сенях и ждал, когда отопрут дверь. В сенях было не так холодно и сыро, как на дворе, но при ветре и сюда залетали дождевые брызги. Когда сени мало-помалу битком набились народом, стиснутый Пашка припал лицом к чьему-то тулупу, от которого сильно пахло соленой рыбой, и вздремнул. Но вот щелкнула задвижка, дверь распахнулась, и Пашка с матерью вошел в приемную...

Вот оно лежит передо мной — письмо, написанное в школьной тетради с голубой обложкой. Письмо, вместившее целую жизнь человека. И чем больше думаешь об этой жизни, тем сильнее потребность представить ее целиком, с ее бытом, укладом, трудностями, радостями, с ее обжитым домашним миром, в котором произошли рассказанные в письме события. Попробую пересказать эти события, воспользовавшись данным на то разрешением автора. Итак, перед вами человек, которому исполнилось тридцать шесть лет. Зовут его Андрей Петрович, у него сын Гулька и дочь Оленька...

Началось все это вечером. В районной больнице в Гуляшах уже роздали ужин, няньки собирали тарелки с недоеденной кашей, в палатах стали гасить свет. И тут за воротами просигналила старенькая санитарная «Победа».    Привезли женщину. Она шла от ворот по дорожке, пряча в шаль бледное, измазанное кровью лицо, и пожилая санитарка держала ее под руку.    — Драка небось по пьянке, — заметил кто-то из больных, куривших в сенях хирургического корпуса.    — А ну-ка ступайте отсюда, курильщики! — строго распорядилась санитарка, закрывая за женщиной дверь...

Вечером к Василисе Михайловне зашел побеседовать Никодим Павлович, низенький человек в габардиновой гимнастерке, с неровно подстриженными усами и пухлым белым лицом. Василиса Михайловна понимала, что ходит он из-за ее внучки Люды, примеряется ее сватать. Гулять на людях Никодиму Павловичу поздно, вот он и ходит в избу, потихоньку приучает Люду к своему характеру. Примеряется и к хозяйству. Когда Люда накрывает на стол, он говорит строго: «А скатерть можно бы и не стелить: укапаешь вареньем — испортится скатерть»...

Телеграмму получили первого января. Дуся была на кухне, открывать пошел ее муж. С похмелья, в нижней рубахе, он неудержимо зевал, расписываясь и соображая, от кого бы это могло быть еще поздравление. Так, зевая, он и прочел эту короткую скорбную телеграмму о смерти матери Дуси — семидесятилетней старухи в далекой деревне. «Вот не вовремя!» — с испугом подумал он и позвал жену. Дуся не заплакала, только побледнела слегка, пошла в комнату, поправила скатерть и села. Муж мутно поглядел на недопитые бутылки на столе, налил себе и выпил...

— Ненавижу тебя! — рявкнула Матильда. — Чтоб ты сдох поскорее. Иваныч печально вздохнул и чуть развел руками. Почудилось, что на миг мелькнуло раскаяние — водянистые глаза его широко распахнулись и озарились мыслью, пониманием. Матильда, или Мотя по-домашнему, застыла с мокрой простыней в руках, боясь пошевельнуться. Наклонилась и медленно, очень медленно выдохнула ему в лицо: — Иваныч, ты тут? Мысль растворилась в булавочных зрачках. Иваныч закряхтел и распахнул рот, пусто скользнул взглядом по отслаивающимся обоям...

КИРИК И КИРЮХА Кирику шесть лет. Шесть — седьмой. Взрослые считают его маленьким. Разве он маленький? Он умеет читать, сам научился. Увидал газету и прочёл: «Моряк Заполярья». Отец внимательно посмотрел на сына, отыскал в газете эти же слова, напечатанные совсем крохотными буквами. — «Мо-ряк За-по-ля-рья», — опять прочёл Кирик. — Молодец! А тут что написано? Кирик молча пошевелил губами и выпалил: — «Сокол» вышел в море»! — Вышел, вышел! Это новый траулер, — подтвердил папа. — А ты у нас, оказывается, грамотей...

Замерзшее ноябрьское солнце осторожно поднялось и удивленно и ласково оглядело белую землю. За ночь выпал снег и сделал все неузнаваемым. И поля, и станцию, и поселковую площадь перед клубом с вывеской «Дом культуры». А напротив у магазина на первом хрустком снежке толпились женщины. Стояли, сидели на завалинке — ждали ночного хлеба прямо из пекарни. Пришли в магазин загодя по белым прибранным улицам посудачить, новости разузнать, да и свеженького, теплого хлеба взять. Похаживают в теплых шалях, в непривычных, еще не притершихся валенках, ногами постукивают, сумки-кошелки в руках...