Динара Прудникова

И еще: надо узнать, что с экипажем. Ставлю курс. Включаю ларингофоны. Тишина. Даже треска не слышно. Та-а-ак. Значит, вышло из строя переговорное устройство. Нажимаю на сигнальную кнопку пневмопочты. Та же история. Красная лампочка не загорается: нет тока, очевидно, разбит генератор. Достаю из кармана листок бумажки и карандаш. Под блеклым светом приборов пишу крупными буквами: «Как дела», ставлю большой вопросительный знак. Вынимаю из зажимов патрон пневмопочты, закладываю в него записку и нажимом рычага отправляю патрон в хвостовой отсек, к радисту и стрелку. Затем резким движением педалей ножного управления трижды качаю самолет: влево-вправо, влево-вправо...

Щелкануло в наушниках. Евсеев прокашлялся и оказал: - До цели осталось тридцать минут. Приготовиться к пряникам! - Ладно, слышал, старо. Ты вот лучше о себе скажи. - Н-не знаю… Пока не болит. Я поставил машину в набор высоты. Вглядываюсь вперед. Сегодня над целью необычная тишина. Ни прожекторов, ни разрывов снарядов. Оно и понятно: самолеты еще не пришли, и мы будем первыми. И наш доклад Верховному Главнокомандующему будет первым. Радист нажмет на ключ, подаст в эфир позывные нашего экипажа: «Москва, Кремль… Задание выполнено!» Уже ощущается близость большого города. Если приглядеться, можно различить переплетения шоссейных и железных дорог, каменные глыбы городишек...

льно, пожалуй, слишком сильно, швыряю машину в крутое пике. Меня отрывает от сиденья, я повисаю на ремнях. Краем глаза вижу, как штурман, нелепо раскинув руки и ноги, парит в невесомости под потолком своей кабины. Глаза выпучены, широко раскрытый рот хватает воздух… Тяну штурвал на себя. В тот же миг от внезапно возросшей тяжести плюхаюсь на место. Штурман летит кувырком вдоль кабины, ударяется о пулемет и, возвращаясь обратно, застревает головой между креслом и кислородным прибором. Все произошло в считанные секунды. Страх еще не успел прийти, а смертельная опасность уже миновала. Страх пришел, а его место уже заняла радость...

- К самолету! -скомандовал я. - Быстро! Мы ринулись сквозь терновник. Затрещали кусты, полетели клочья шерсти от унтов. - Скорей!! Бежавший впереди меня Евсеев налетел на кого-то, споткнулся и, смешно взбрыкнув унтами, с ходу сунулся головой в малинник. - Кто тут, кто тут? Фу ты, ч-черт, напугал! Передо мной выросла высокая фигура летчика из третьей эскадрильи по фамилии Каланча: - Что вы, ошалели? Куда вас черт несет? У меня запалилось горло от бега. Не останавливаясь, я прохрипел: - Запускать моторы. Нас обнаружил разведчик. - А что, команда была?-прокричал мне вслед Каланча. Я только махнул рукой...

Он подошел к столу, уставленному телефонными аппаратами, взял трубку, нажал на зуммер. - Алло! Алло! «Лилия»? Суровкина мне. Спит? Разбудите! Суровкин? Да, это я. Надо, потому и разбудил. Слушай, ты еще не отправил донесение хозяину? Нет? Хорошо. Поправка есть. А вот какая: у нас только что возвратился с задания один экипаж… Да, да, с основной. Прошли… Конечно, молодцы, но я тебе не об этом. У вас тоже один прошел, но погоду-то над целью и боевую обстановку он дает другую! Ваш докладывает, что цель была сильно защищена и что там была гроза, а наш - наоборот. Ясно? Кто из них брешет?-Начальник штаба повернулся к нам и подмигнул...

В тот же час радио столицы Венгрии оповестило мир: «Самолеты неизвестной принадлежности бомбят Будапешт». И только утром, прочитав листовки, сконфуженно дало поправку: «Ночью четвертого сентября советские самолеты бомбили -Будапешт…» Советские?! Не может быть! Откуда? Какая была погода над целью? Возвращение было томительно долгим. Болела душа: а хватит ли горючего? Меры по экономии приняты все, и даже больше, чем надо; я обеднил смесь почти до предела. Глушитель левого мотора светится бледно-розовым цветом. То и дело оправляюсь у штурмана: - Как правый глушитель? - Чуть темнее левого. - Та-а-ак...

Наконец команда: «Вылет разрешен! Запасная цель - Львов, станция товарная. Там большое скопление вражеских войск, техники, боеприпасов…» - Запускай мото-оры-ы!… Летчики рады: даешь удар по германским союзникам! Ночь. Звезды. Темь под «рылом. Я регулирую качество смеси по глушителю. Летим, летим, летим, а под нами - вся наша страна. Много захватил фашист со своими сподручными! Впереди какие-то огненные всплески. Что это?! Вот- опять. Штурман ворчит что-то про себя. - Ты что, Николай Гаврилович? - Да вот, говорю, этого еще не хватало. - Чего не хватало? - Датой - гроза. Не видишь разве? - Гроза-а-а? Гроза - это плохо...

- Припять!-говорит Евсеев.-Через двенадцать минут будет Пинск. Обойдем? - Справа сзади на нашей высоте вижу самолет, - докладывает Заяц. - Идет нашим курсом. Впереди на земле медленно зажегся свет. Ясно - посадочный прожектор. - Аэродром!- говорит штурман. - По. кругу ходят самолеты. - Эх, бомбочки бы сюда! - вздыхает Заяц. - Хорошо бы!-соглашаюсь я. Меня душит бессильная злоба. Г-гады! Сволочи! На нашей земле! Оборачиваюсь. Самолет, очевидно «Юнкерс-88», идет с зажженными огнями. Если убавить скорость и дать ему возможность пройти над нами, можно отлично вспороть фашисту брюхо кинжальным огнем наших пулеметов...

- Скорей, скорей! Седоволосый, вдруг повеселев, подошел ко мне, дернул носом. - А вы знаете, я так себя скверно чувствовал. Я тоже не хотел лететь сегодня. Завтра - пожалуйста, а сегодня- нет! - Он приложил руку к груди. - Вот тут что-то болело, так нехорошо. Я вытаращил на него глаза: - И вы? И вы тоже?! Но откуда вы знаете, что я не хотел лететь? Седоволосый пожал плечами, - Не знаю. Я ощущал опасность. Вы-тоже. Это было видно. Техник крикнул: - Товарищ командир, самолет разгружен! Я кивнул седоволосому: - Вы правы. До свидания. Завтра я вам все расскажу. На нашем аэродроме было пусто. Полк улетел на задание...

В страшном напряжении набираю высоту. Сто метров. Двести. Жду. Когда же, когда же это случится?! Взлет был по курсу, и мы могли бы так прямо и идти по маршруту, но я, ни на йоту не сомневаясь в предчувствии, сделал разворот и пошел с набором высоты по кругу. Триста метров. Четыреста. На сердце отлегло. Теперь уже было не страшно, у нас - высота. Круг завершен, мы над аэродромом. Высота восемьсот. Ложусь на курс. И тут случилось - отказал мотор. Мы благополучно сели. Или еще: старый опытный летчик Чулков. Лучший в дивизии ас. Как он маялся тогда перед вылетом. И сядет, и ляжет, и закроет глаза, и руки закинет за голову...

Они едва воспринимались в нашем сознании сквозь густую завесу зенитного огня, сквозь голубые лезвия лучей прожекторов, сквозь атаки ночных истребителей. Боевые ночи, летная страда! Все крутилось, вертелось, сменялось, как в калейдоскопе. Порхали листки календаря, и, просыпаясь после тяжкого сна, весь скованный страшной усталостью, ты отмечаешь мимолетом, что где-то горланит петух, кричит козленок и лучик солнца пробился сквозь листву к тебе в комнату; значит, ты жив, ч-черт побери! Наш полк стал дивизией. Я стал комэской в новом полку. Какая разница! Все те же боевые вылеты, все те же страдные ночи… Вчера у нас был выходной...

- Немецкие самолеты! - кричит Заяц. - О-о-о! -стонет штурман. Я резко даю обороты моторам, торопливо выключаю бортовые огни. У меня в голове мешанина. Кисель. Ничего не понимаю! Что же это - неужели мы в тылу у немцев? Обычно, когда человек лишен возможности соображать сам, он обращается за помощью к инструкции. Я никогда не мнил себя их знатоком, а тут вдруг вспомнил: «Если экипаж потерял ориентировку и не уверен в том, что он находится над своей территорией, командир самолета обязан взять курс на восток и лететь до полной выработки горючего, после чего выброситься на парашютах…» Не особенно уверен...