Как бы не так

Не больно? – Всё замечательно. Сохранить нас только для нас, Не покажу, нет, не отдам – Эгоистка. Оставим лишь запахи по домам, Они не почуют. Они не услышат, не поймут. Есть только мы, Завязавшие в жгут Свои детства и юности Глупости. Отнеси Меня в комнату. За темноту Придётся платить Очень дорого...

– …И ты не можешь понять: ничьё – это значит, всё принадлежит мне или мне не принадлежит ничего? Здесь как на войне, здесь можно пропасть без вести. В городе ты даже умереть спокойно не можешь, в городе ты даже трупом всем мешаешь, с тобой нужно что-то делать, через тебя невозможно постоянно перешагивать… В городе сон – это возможность забыться, один из редких, не вредящих здоровью приёмов. Здесь же – лишь способ восстановить силы. Там ты постоянно кому-то что-то должен. Здесь ты никому не должен ничего, но всё должен себе, а это гораздо больший стимул...

– А были ли случаи, когда не получалось выразить на письме то, что вертелось в голове? Козарев, прищурившись, всматривается в темноту, стараясь угадать автора вопроса. Из глубины столовой на него безучастно уставились десятка три молодых лиц, подсвеченных голубоватым лучом проектора. Опускает взгляд на свои остроносые ботинки: – Да нет, не припомню такого. – А любовь? – спрашивает девичий голос где-то совсем рядом, слева. – О, Господи, – шутливо восклицает Козарев, вскидывая взгляд на первые ряды...

– Не та я, не та, не та я, понимаешь? – твержу я не телефону, не себе, а трём луковицам в кладовке, возглавляющим армию собратьев в прямоугольной сетчатой коробке. «Не та я» – первой. «Не та» – второй. «Не та я» – третьей. – Слышишь? Не та я. Дверь в кладовку резко открывается, заходит Олег. Я отключаю звонок. – Где у нас нарды? – Нарды? – Нарды. Я подумал, что мы давно не играли в нарды. Он вытаскивает на себя ногой стремянку, та удивлённо лязгает «нужна?», набрасывает предохранитель. Залезает,...

Сижу, смотря в окно, в никуда, в первый выпавший снег, с неполной чашкой чая на голове. Представляю себя индийской женщиной, заброшенной волею судьбы в суровую тайгу, этакой героиней нового жанра – трагедии с обнадёживающим концом, но не драмы. Вот перешёптываясь колыхались надо мною падуб и сассафрас, а теперь только кедры в снегу впитывают корою шаги моих маленьких закутанных ног… Входит Денис – головой, пальцами в телефоне. Краем глаза замечает, останавливается, смеряет взглядом сначала меня, потом – мою чашку на голове...

– Простите, но я не верю в Бога. Ковалевский оглянул меня поверх очков: – Позвольте поинтересоваться почему, – он на всякий случай ещё раз сверяется с зачёткой, – Анастасия. – Ну, я считаю себя довольно сильным человеком, чтобы самостоятельно справиться со всеми теми несчастьями, что свалятся на мою буйную голову. Без всяких начальников откуда-то свыше, – я тыкаю пальцем в потолок Ломоносовской аудитории. Там всё ещё держится упущенный кем-то большой розовый воздушный шар в форме Hello Kitty. Ковалевский не замечает мой жест, он глядит куда-то вдаль...

С детства моё внимание было приковано к легенде об удивительной птице – розовой чайке арктических стран. Люди, видевшие её, навсегда заболевали двумя болезнями: противоестественной тягой к полярной стуже и отвращением к суете обыденной жизни… Олег Куваев, повесть «Тройной полярный сюжет» Мне повезло знать человека, видевшего розовую чайку. Кочаргин рассказывал о ней, заправляя салат оливковым маслом и соусом карри. Они шли осенью по тундре. – Тишина, – говорит, – необычайная, звенящая: городов нет, людей нет...

Когда была маленькой, светила фонариком на звёзды и была уверена, что они мне отсвечивают. Когда была маленькой, хотела стать археологом и отрыть Тираннозавра Рекса. Тогда я не задумывалась о том, сколько заплатят за раскопанную косточку. Когда была маленькой, рано вставала по выходным. В это время показывали лучшие мультфильмы. Сидела на полу перед телевизором в огромных наушниках, чтобы не разбудить родителей. Когда была маленькой, верила в Бабу Ягу, которая в ступе и с метлой прилетает к нам на балкон, чтобы меня наказать...