Семейные хроники: Истории, которые нас объединяют

Наш гараж стоял на отшибе гаражного кооператива «Металлист-3». Ржавая жестянка с покосившимися воротами и вечно протекающей крышей. Папа каждую весну обещал починить, но руки как-то не доходили. Мы с ним приезжали туда по субботам — он возился с древней «Волгой», а я сидел на перевёрнутом ведре и копался в телефоне. По правде говоря, мне было до лампочки и гараж, и машина, но эти поездки были единственным временем, когда мы с отцом оставались один на один. После развода он осунулся, замкнулся, и эти субботние копания в моторе были чем-то вроде терапии...

Я никогда не думала, что однажды моя жизнь перевернётся из-за какого-то праздника. Восьмое марта — ну что особенного? Цветы, конфеты, дежурные поздравления. Каждый год одно и то же. Но тот день три года назад разделил мою жизнь на «до» и «после». Звонок раздался, когда я заканчивала красить ресницы. Опаздывала на корпоратив — в рекламном агентстве, где я работала арт-директором, восьмое марта отмечали с размахом. Телефон вибрировал на тумбочке, и я, чертыхнувшись, размазала тушь. — Да? — рявкнула в трубку, прижимая её плечом и пытаясь стереть чёрную кляксу под глазом...

Меня зовут Лиза, и я ненавижу переезды. Коробки, пыль, вечная неразбериха, где что лежит. Квартира, пахнущая чужой жизнью. Новые соседи, новые маршруты, новые проблемы. В свои тридцать два я переезжала уже семь раз — и каждый раз клялась, что это последний. И вот снова. — Серёжа, где коробка с посудой? — крикнула я, пытаясь расставить вещи на пустых полках новой кухни. Муж появился в дверном проёме, держа на руках нашу двухлетнюю дочку Алису. Она что-то увлечённо жевала. — Кажется, в коридоре. Там, где надпись "кухня"...

Когда моя жена ушла, дочке было всего четыре. Оля осталась со мной. Так решил суд, так решила Вика. "Ей будет лучше с отцом," – сказала она тогда, стоя в дверях с чемоданом. "Я не создана для этого, Серёж. Не создана быть мамой". Я смотрел, как захлопывается дверь, и чувствовал, как рушится мир. Моя Вика. Моя жена. Мать моего ребёнка. Исчезает. А я остаюсь – с малышкой, с болью, с пустотой внутри. Оля спала в своей комнате, обняв плюшевого медведя. Она ещё не знала, что завтра проснётся в совсем другом мире...

Я глянул на часы — семь утра, а сна ни в одном глазу. Встал, поплёлся на кухню, щёлкнул чайником. За окном Самара просыпалась: гудели первые машины, дворник в оранжевой жилетке сгребал опавшие листья. Осень в этом году выдалась ранняя, холодная. Телефон завибрировал — сообщение от Максимыча, начальника: «Не забудь отчеты на летучку, старик». Я хмыкнул — в свои тридцать пять я уже «старик». А ведь и правда, иногда чувствую себя древним, особенно рядом с молодыми практикантами в нашем конструкторском бюро...

# Дорога домой Петербург встретил нас серым небом и моросящим дождем. Я смотрел в окно такси и думал, что погода как будто специально решила подчеркнуть всю тяжесть момента. Рядом со мной на заднем сидении притихла Алиса — худенькая девочка двенадцати лет с копной непослушных рыжих волос и веснушками по всему лицу. Она нервно теребила рукав своей толстовки и старательно делала вид, что разглядывает проплывающие за окном панельные девятиэтажки спального района. Три месяца назад я похоронил жену. Рак забрал Марину быстро, оставив меня одного в нашей двушке на Комендантском...

Я сидела за кухонным столом, пила остывший чай из старой кружки с ромашками и смотрела, как Лариса, моя мачеха, роется в ящике с бумагами. Мне девятнадцать, я только что закончила первый курс в Казани — училась на журналиста, но летом вернулась домой, в этот маленький городок под Чебоксарами, где всё знакомо до тошноты: облупившиеся пятиэтажки, пыльный двор, речка, которая воняет тиной. "Вер, помоги мне тут разобрать", — сказала она, не глядя на меня, а я вздохнула, отложила телефон и подумала, что лучше бы осталась в общаге, чем копаться в её барахле...

Я стоял на крыльце, смотрел, как дождь стучит по жестяной крыше сарая, и слушал, как папа возится внутри с очередной своей железякой. Мне двадцать восемь, я только что уволился с работы в конторе, где пять лет считал чужие деньги как бухгалтер, и приехал к нему в эту деревню под Архангельском — дом кривой, огород заросший, а вокруг лес да болота. "Сын, приезжай, отдохнёшь", — сказал он по телефону, голос у него был низкий, спокойный, как всегда, и я поехал, потому что в городе меня уже тошнило от всего — от офиса, от пробок, от пустой квартиры, где я жил один после того, как Ленка ушла...

Я сидела на диване, листала старый журнал "Работница" — пожелтевший, с выцветшими картинками, который нашла в шкафу под стопкой маминых кофт, и слушала, как мамочка орёт на кого-то по телефону. Мне двадцать один, я только что бросила универ в Самаре — надоело зубрить экономику, которая мне никогда не пригодится, и вернулась к ней в нашу маленькую двушку в Тольятти, где обои в коридоре отклеиваются, а в ванной вечно капает кран. "Вер, ты что, с ума сошла?!" — кричала она, когда я объявила, что больше не хочу учиться, её голос дрожал от злости, а глаза метали молнии...

Я сидел на кухне, пил кофе из старой кружки с отколотым краем и смотрел, как отец возится с чайником, молча, как всегда. Мне тридцать пять, я только что продал свою квартиру в Новосибирске, чтобы выплатить долги после провала бизнеса, и вернулся к нему в этот старый дом на окраине Томска — деревянный, с покосившимся крыльцом и облупившейся краской на стенах. "Сын, живи сколько надо", — сказал он, когда я приехал с чемоданом и рюкзаком, и больше ни слова. Он вообще редко говорит — просто смотрит своими серыми глазами, будто всё понимает, но обсуждать не хочет...

Я сидела за столом, пила чай, уже остывший, и слушала, как папа бренчит на своей старой гитаре в соседней комнате. Мне двадцать пять, я только что бросила работу в офисе, где три года гнила за компом, выписывая бесконечные счета и слушая, как начальница орёт про дедлайны. Переехала обратно к нему в нашу старую квартиру в Питере — панелька на окраине, где окна выходят на серый двор, а в подъезде вечно воняет кошками. "Лера, ты всегда можешь вернуться", — сказал он тогда по телефону, голос у него был хриплый, но тёплый, как будто он не просто приглашал, а звал домой...

Я влетел домой, швырнул рюкзак в угол и хлопнул дверью так, что стекло в шкафу задребезжало. "Тань, ты мне не мать, чтобы указывать!" — орал я, пока голос не сорвался до хрипа. Она стояла на кухне, в этом её дурацком фартуке с цветочками, и смотрела на меня, как на полного придурка. Папа маячил где-то за её спиной, пытался что-то промямлить, но я уже не слушал. Мне было семнадцать, и эта женщина, которую я должен был называть "Татьяной Николаевной", влезла в мою жизнь, как ржавый гвоздь в подошву кроссовка...