Алексей Васильевич говорил, а мне представилось: Ангара, укутанная белым туманом, пойменные луга в россыпи копен, с реки по яру вздымаются парни и девчата — над головами покачиваются грабли и литовки, и тянется радостная, негромкая песня, какую величают жнивной.
— Жали с самого раннего утра до позднего вечера. Уставшие, опять садились в телеги, и вы знаете, особенно радостно пели песни, когда возвращались с поля домой. Потому что дома их ждали саламат и вечерка, как говорится по-сибирски, до самых петухов... А какие песни пелись?.. Скажем, такая песня, как «Соловей кукушку уговаривал...» — это прекрасная песня, задушевная.
Алексей Васильевич напевает:
Соловей кукушку уговаривал:
— Улетим, кукушечка,
в дальние края,
Мы совьем, кукушка,
себе гнездышко,
Выведем, кукушка, детенышей,
Тебе кукушонка, а мне —
соловья...
— Ну, прекрасная песня еще «Во субботу», — опять напевает.— Или вот эта песня, которая стала заголовком моего рассказа:
Как по синему морю-океану
Качает девицу волной,
Да никто ее не пожалеет,
И никому ее не жаль...
* * *
...Побродив по Усть-Куде, завернули на чай к родне Алексея Васильевича, где нас чинно и радушно приняли и отпотчевали, чем уж Бог дал. И тут опять же разговор о деревне, о ее прошлом, нынешнем, невольно соскользнул к народной песне.
Но сперва заговорили о неперспективных деревнях и селах, — эдакую судьбу отсулила лихая судьбинушка и Усть-Куде. Но мне подумалось, что и от перспективных-то мало радости. И там, и сям молодежь, одуревшая и озверевшая от браги-бормотухи, шарошится по унылым улицам, сшибает возле винополки «рваные» на выпивку, а по ночам, залив шары, как у нас на деревне говорят, дерется или носится угорело на свирепо ревущих мотоциклах. А вот так, как еще после войны, с тихими задушевными песнями уже не ходят, нет...
— Деревня ушла с улицы в дом, в жилище, к коврам, мягким креслам и диванам, к телевизору... Есть во многих селах Приангарья хорошие клубы, даже дворцами называются, но в них пусто, нет жизни, книги в пыли. Вместо трех сотен стульев сиротски сбились в кучу тридцать, и приходят смотреть фильмы шалуны-подростки; не смотреть, а потолкаться, посшибать друг у друга шапки. Взрослая молодежь не ходит в клуб, не гуляет с гитарой или гармонью по улице, потому что она гостья тут. Парни и девушки напелись и нагулялись в городе, а в деревне... а в деревне затем, чтобы навестить родителей, бабушек и дедушек. Но это еще ладно, а то и просто запастись мяском, вареньем, соленьем... Грустно, погасли в деревне балалайка и гармонь, испелись и не сочиняются больше частушки, ушли с улицы разнообразные игры, забылись коллективные выходы на берег реки, в лес, в луга. О хороводах помнят только древние старухи. Какое огромное количество проголосных знала раньше деревня, и звенели они не только в праздники, а и в поле, в горячую пору сенокоса, жатвы, полотья...
— Да, хороводы помнят лишь древние старухи, — согласился я. — Стыд и срам на головы молодых русских, которые, не говоря уж о хороводах, и песен-то своих стали брезговать. А ведь молодежь в сотнях поколений до нынешних времен пела свои народные песни, а тут на тебе, и от песен, и от предков — от всего родного, исконного — отвернулась, тупо и завистливо зарясь на помойки западной «поп-культуры».
— Всякий труд спорился под песню, — говорил Алексей Васильевич. — Только от серпа, только сложат парни и девки «кресты» из суслонов хлеба, потом едва, утомленные, затащатся на телеги — и десять верст от поля до дома поют и поют одну песню за другой... Нынче деревня тиха... Сугробы да прясла, да серые шиферные крыши, да крашеные дома, а людей нету. И ведь при этом люди-то живут куда богаче прежнего — вот бы повод и условия для веселья. Есть машины и мотоциклы чуть не в каждом дворе. Одеваются — не отличишь от городских и разговаривать стали по-городскому, потому, может быть, что родился стыд говорить по-деревенски...
3 минуты
1 февраля 2024