39 подписчиков
Пушкин и Тютчев
Лад – онтология присутствия.
Метафизика и связанная с нею τέχνη – онтология непостижимого.
Это не значит, что лад исчерпывающе постижим, а все, что относится к метафизике, – целиком вне постижения.
Лад для того озарения, которому открывается метафизическая сущность мира, как раз ещё более закрыт, чем эта последняя. Такое озарение или, если переходить на философский жаргон, иррациональное постижение великих мистиков, а в случае Гегеля именно рациональное понимание логики самоосуществления абсолютного духа – всего лишь модификации того целокупного понимания, в котором может раскрыться целокупность самого лада.
С другой стороны, кто усомнится в том, что Якоб Бёме писал не фантастические романы, но говорил о действительно пережитых им состояниях единения с Богом? Однако онтологически это всё же совершенно разные проявления божественного: целокупная явленность присутствия и метафизическая удаленность Бога.
В первом случае сама окружающая действительность преображается в соответствии с проступившей в ней божественностью присутствия, учреждая и воздвигая празднично-просветленное, одухотворенное состояние мира, идет ли речь о древних греках или о более близких нам временах.
Последним поэтом, которому дано было таким целокупным взором посмотреть на мир и рассмотреть в нем вечно обновляющийся лад соприсутствия божественного и человеческого как его непреходящую и нерушимую и в то же время в каждый следующий миг заново осуществляемую основу, был Тютчев: "Чудный день! Пройдут века – / Так же будут, в вечном строе, / Течь и искриться река / И поля дышать на зное".
Для понимания стихотворения нужно помнить, что чудный день в такой же степени обусловливает вечный строй природы, как и этот последний – возможность первого. Это совсем не то же самое, что у Пушкина (непреодолимая пропасть между “равнодушной природой” и человеком) или в других стихотворениях Тютчева (“Природа знать не знает о былом…”). Здесь у Тютчева взаимное любование и взаимоотражение текущего мгновения и вечного строя природы, и в этом взаимоотражении воздвигается текучий, изменчивый и в то же время непреходящий лад, и подлинной реальностью является только он.
Но и природа, которая “знать не знает о былом…”, всё же не то же самое, что “равнодушная природа”, оправдание которой в вечной, но холодной и чуждой человеку красоте. У Тютчева смерть человека – это невосполнимое разрушение лада, которому он принадлежал и который им соучреждался, и никакого оправдания этому нет и быть не может. Кроме одного: отблеск этого лада переходит на других и свято сохраняется ими.
У Пушкина мир – юдоль, поэтому и жизнь – не высший дар, по сравнению с которым меркнет всё, даже небесное блаженство, а нечто целиком противоположное: "Ничтожность жизни разумею / И к ней привязан мало я".
Это не онтология присутствия, а метафизика, проникнутая нигилизмом – отклик европейского нигилизма, изнутри подточившего силы постренессансной культуры; отклик того эпохального события, масштабы которого впервые во всей его полноте были осмыслены через сто с лишним лет в книге М. Хайдеггера. К пушкинским стихам, помимо прочего, непосредственное отношение имеет следующий вывод: “Нигилизм есть тот исторический процесс, в ходе которого “сверхчувственное” в его господствующей высоте становится шатким и ничтожным, так что само сущее теряет свои ценность и смысл”.
С предельной проникновенностью и пронзительностью, которые даже в Серебряном веке в сколько-нибудь сопоставимом проявлении разве что только у Блока можно найти, все это присутствует в “Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы” (1830): "Что ты значишь, скучный шепот? / <...> / Я понять тебя хочу, / Смысла я в тебе ищу..."
Здесь проблематична не только наша способность овладеть смыслом, но одновременно и само по себе его наличие, тогда как лад – онтологически безусловный эйдос божественно-человеческой жизни, если мы научимся эйдос понимать не только как предмет эстетического любования, но и как тотально осуществившуюся реальность, которой мы принадлежим.
3 минуты
7 июня 2023