Рациональность и принятие очевидного проявились в моем характере в довольно раннем возрасте. Я очень быстро осознала, что мне не удастся, как Стефани Сеймур в рекламе небезызвестного шампуня, зазывно покачивать локонами в формате замедленной съемки. А потому я научилась жить по принципу «каждый волос на учете». При этом я была убеждена, что самовыражаться в школьном возрасте я должна и буду именно при помощи волос. Ребёнком, и позже подростком, я была мятежным, с духом бунтарства. Помнится, лет эдак в 5 я, пока никого не было дома (меня часто оставляли дома одну, мама мне доверяла), решительно занялась сменой образов кукол моей сестры. В одночасье они превратились из классических красавиц с пусть синтетическими, но струящимися локонами, в панков и неформалов. Особое удовольствие мне доставляло отрезать им челки как можно асимметричней намеренно. А «золото волос» с помощью зеленки из аптечки на кухне, конвертировать во что-то сложносочинённое. Мама, привыкшая к моим изысканиям, снисходительно улыбалась, вернувшись домой. Мысленно выдохнув, ну слава богу, парикмахера из ребёнка не выйдет (тогда эта профессия не была такой привлекательной, как сегодня). Сестра же, никогда не обращавшая на кукол внимания, тут же, по обыкновению, пустилась манипулировать мамой, что я «испортила её любимые (!) игрушки», в итоге добившись прощения за очередную, принесенную из школы тройку. Но на этом мои попытки украсивления других не закончились. Мой отец, обладатель золотых рук (правда монетизировать он их никогда не научился, так что Мидас из него не вышел), постоянно что-то изобретал. И вот, приклацав к паяльнику железную расческу, он преподнёс на женский день маме то, что гордо именовалось словом «плойка». Боюсь представить, что происходило с волосами мамы, когда этот аппарат нагревался до температур, способных плавить олово и алюминий. Но мама была безбожно счастлива. Ведь муж ради неё старался! А я - еще сильнее. Но по другим причинам. Теперь я могла делать завивки. Когда я начинала крутить кудри маме с помощью этого плавильного станка, - из под моих рук выходил истинный мелкий бес, поскольку дым шёл от паяльника так, будто мы все попали в гиену огненную в одночасье. Мама терпела. Я ликовала. Но в какой-то момент я обожгла маме темечко (представьте, паяльником - темечко). И мамина материнская любовь не смогла преодолеть тот болевой порог, которому была подвергнута ее голова. Но как говорится «врагу не сдаётся наш гордый Варяг». Я решила, что хочу и дальше быть маминым цирюльником. Это устанавливало между нами особую связь и только сейчас я понимаю, что и некую зависимость, к которой я стремилась принудить маму). Мама и её красота (какой наивной и самонадеянной я была тогда) должны были подчиняться только мне. Авторитарная натура жила во мне всегда. И я нашла «щадящий способ» творить немыслимое с мамой, не подвергая её опасности полной алопеции или ожогов третьей степени. У нас дома был допотопный, но функциональный, пылесос. И я, никогда ничего доселе не изобретавшая, переставила его трубку со стороны, где воздух всасывался, в отверстие, где он выходил, тем самым превратив примитивную советскую бытовую технику в объект желания всех советских женщин - фен. И вот это были мои моменты торжества. Когда я делала из мамы попеременно то Анну Шатилову, то Татьяну Веденееву. Так продолжалось много лет. Мне и правда удалось установить зависимость между мамой и мной. Но в один прекрасный день пылесос отказался дуть, денег на новый у нас не было, а смастерить фен из веника даже моей фантазии и смекалки не хватало. Но на этом мои отношения с волосами не закончились. Они перешли на другую, более изощренную, стадию противопоставления себя миру. Хотя об этом в следующий раз или лучше в книге. Сохраню интригу.