18 подписчиков
Леонид Липавский - Исследование ужаса
Леонид Липавский — писатель, философ и сотоварищ Хармса, Введенского и Олейникова, до сих пор гораздо менее известный, чем именитые обэриуты.
Базовым природным страхом Липавскому видится «боязнь неконцентрированной жизни». Почему человека отторгает слизь, почему пугают сегментированные насекомые или расчлененные тела? Все дело в том, что они лишены целостности, а значит, не поддаются осмыслению. Ужас по Липавскому — это утрата (само)идентификации, целостности, структуры.
В «Исследовании ужаса» Липавский, склонный постоянно каталогизировать и классифицировать реальное и выдуманное, в очередной раз проделывает эту работу — раскладывает по полочкам виды, типы и предметы, так или иначе сопряженные со страхом в его понимании. В список источников страха он включает десяток внешне отталкивающих живых существ (от осьминогов до сороконожек) и неприятных субстанций, так или иначе напоминающих слизь.
«Вещи этой консистенции замечательны тем, что одновременно и возбуждают отвращение, и сулят наслаждение. Эта двойственность есть и в том, что возбуждает половое чувство. Как будто всякое сильное наслаждение — в разрушении структуры».
Первый из главных страхов основан на консистенции, второй — лишенной цельности формы, третий же — страх перед движением. Человек неизбежно испытывает если не страх, то брезгливость по отношению к желеообразным и слизистым субстанциям, к паукам и осьминогам (и, кстати, согласно Липавскому — еще и к женской груди, отдаленно напоминающей пузырь), мечущемуся движению животных. При всем этом многообразии форм страх не собирательное имя, но собственное: из единого страха безличности произрастают другие частности.
Диана Хамис, проводя параллели между концепциями Липавского и Ника Ланда, отделяет страх от ужаса: страх — акселератор, ужас — парализатор. Различает ли в действительности Липавский страх и ужас или же эта дихотомия — продукт более поздней философии? Правдоподобнее вторая версия. Страх, ужас, боязнь семантически едины, более того — к ним добавляются еще и омерзение, и отвращение, и даже тоска.
Для концепции Липавского уместно и вполне примитивное трактование: столкновение с непознаваемым, неспособность соотнести видимое с реальностью рождают страх. Когда инструментарий эмпирического опыта не помогает осознать переживаемое, привычная картина мира рушится — и покой обращается беспокойством.
Очевидно, вдохновленный «Послеполуденным отдыхом фавна» Дебюсси, Липавский считает дневные часы особенно тревожными:
«Есть особый страх послеполуденных часов, когда яркость, тишина и зной приближаются к пределу, когда Пан играет на дудке, когда день достигает своего полного накала».
Но именно в самом спокойном времени всегда кроется страшное: ненужный звук, лишний запах, отклонение от действительности, а самое страшное — каталепсия времени, в которой Пан приравнивается к панике, а паника — к ужасу. К слову, у Липавского есть отдельный текст, посвященный категории времени: время в его понимании почти предвосхищает сингулярность Делеза.
Парадоксальным образом предельная цельность и обратная ей разобщенность объекта — проявления одного и того же явления, которое рождает одно и то же чувство. И послеполуденный ступор, как и всегда пугающая тьма, отражают одинаковый ужас — страх перед однообразием и монотонностью, которые разрушают индивидуальность.
«И тут, и там причина одна: страх перед не нашей, безличной жизнью. Сама темнота кажется живой. И если подумать, это не так уж нелепо. Что такое темнота? Это среда вокруг нас, которую мы днем видим расчлененной по практическим признакам на различные предметы разных цветов, а ночью — сплошной и черной. Она существует. А кто мне скажет, что значит существует, если это не значит живет?
Следовательно, страх темноты, это тот же страх перед оборотнем».
3 минуты
16 декабря 2022