За двадцать лет я излазал галактику Гутенберга, засеивая себя и выпалывая сорняки. Я шёл к мысли нетореными тропами через буреломы и подвалы, набитые бог весть чем. Я вытравливал из себя галерного раба, готового за похлёбку налегать на вёсла невольничьих триер. Самолюбие моё притворно умирало, как куропатка перед лисой. А, увидев стрелу познания в полёте, — тот, кто её смастерил и нацелил, был из рода Одиссея, — так вот, услышав пение стрелы, я прибивался к этим странствующим царям. Меня завораживало их рубище, — тем, кто ослеплял Циклопов, оставлял с носом волшебниц, спускался в Аид, было не до обновок. Я истоптал ни одну пару башмаков на пути к себе. Я лемма и дилемма. Я варвар, вломившийся в музей. По текстам, которые я пишу, не прошёлся ремень деконструкции. И в тот момент, когда зубочисткой эпохе выковыривают из мышления жилистое мясо метафизики, я порчу желудки читателей сочными кусками мифов и побасёнок. Потучневшие идеи я выгоняю на пробежки. Ведь только мысль, избавленная от холестерина, согревает телом прокажённого и облачается во вшивое бельё солдата. Набросив на плечи хирургический халат, я шунтирую слова и удаляю наросты, делающие суждения тугоподвижными. Роль эскулапа горячит кровь. Положив λόγος на стальной стол, я вспарываю грудину и расширяю распором рану, — омертвевшие идеи удаляют, чтобы не начался сепсис. Покончив с шестодневом, я окунаюсь в воскресную кутерьму. Мир ложится у моих ног. И в порыве любви я выбрасываю вперёд ладонь, чтобы приласкать плешивого пса. Но, вильнёт ли тот хвостом, позволив почесать загривок, или хватит за палец, — узнаю, коснувшись его колтунов.