Уроженец Иркутска, известный журналист Лев Сидоровский вспоминает поэта с трагической судьбой.
Проходя по улице Маяковского в Петербурге, я увидел весьма своеобразную мемориальную доску. Снизу – полка, на которой – стакан с ручкой, карандашом, ложками, зубной щёткой. Рядом – чернильница. Выше – портрет и строки: «Здесь жил в 1925-1941 писатель Даниил Хармс». И над всем этим – цитата из его знаменитого стихотворения: «Из дома вышел человек...». Да, из этого дома № 11 в августе сорок первого под стражей вывели человека, чтобы он сюда уже никогда не вернулся.
***
Вообще-то человека звали Даниил Ювачёв. Его отец – в прошлом морской офицер, привлечённый к суду за соучастие в народовольческом терроре, провёл четыре года в камере-одиночке и более десяти лет – на сахалинской каторге. Его дворянка-мама заведовала в Петербурге приютом для бывших каторжанок.
Сын, рождённый на излёте 1905-го, обладал многими талантами: имел абсолютный музыкальный слух, хорошо пел, играл на валторне, славно рисовал, был смышлён, находчив, склонен к проказам.
С детства отличался неуёмной фантазией, причём почти всегда мог убедить сверстников в реальности своих выдумок. Учась в привилегированной «Петришуле», основательно постиг немецкий и английский – при этом не только читал зарубежную поэзию исключительно в подлинниках, но и отличался безукоризненным произношением.
После школы оказался в электротехникуме, откуда «за слабую посещаемость и неактивность в общественных работах» скоро вылетел пробкой. Таким образом, без высшего и даже среднего образования, увлекшись философией и психологией, стал к тому же кое-что сочинять.
Но какой же сочинитель без псевдонима? Впрочем, у обладателя доставшейся от родимого папани невыигрышной фамилии их было много. Играючи менял: «Хармс», «Хаармсъ», «Дандан», «Чармс», «Карл Иванович Шустерлинг». Но вот сделан окончательный выбор: «Хармс»! Потому что привлекла в этом слове, ну что ли, его амбивалентность, то есть двойственность. В самом деле, по-французски «charme» – «шарм, обаяние», а по-английски «harm» – «вред», «напасть», что в сочетании весьма точно отражало сущность отношения писателя и к жизни, и к творчеству: Хармс умел даже в смешном находить весьма грустные моменты и наоборот.
Постоянная ориентация на весёлый розыгрыш у него сочеталась подчас с болезненной мнительностью и уверенностью в том, что любимым людям приносит одни несчастья. Вот и в отношениях с юной Эстер Русаковой произошло именно так: их пылкий роман, случившийся в 1925-м, а затем и брак стали для обеих сторон сложными и мучительными – вплоть до развода. Однако всю свою жизнь он будет помнить об Эстер и сравнивать с ней всех весьма многочисленных женщин, с которыми сведёт судьба.
***
В том же году герой моего повествования вошёл в небольшую, возглавляемую Александром Туфановым группу ленинградских поэтов, назвавшихся «заумниками». Здесь подружился с Александром Введенским. Ещё раньше Введенский, Леонид Липавский, Яков Друскин основали тройственный союз и стали именовать себя «чинарями». Теперь к ним присоединился Хармс, который из «взиря зауми» стал «чинарём взиральником» и быстро под своим ярким псевдонимом в кругах литераторов-авангардистов приобрёл скандальную известность. Да, именно скандалами обычно завершались его с приятелями поэтические выступления в клубах, вузах, литературных кружках.
К той поре Хармса уже приняли во всероссийский союз поэтов, поскольку два своих творения («Случай на железной дороге» и «Стих Петра Яшкина-коммуниста») опубликовать всё же удалось. Вместе с Введенским подготовил синтетический спектакль авангардистского театра «Радикс» под названием «Моя мама вся в часах», но его быстро прикрыли.
Познакомился с Малевичем, и глава супрематизма подарил бунтарю свою книгу «Бог не скинут» с надписью: «Идите и останавливайте прогресс». В 1936-м Хармс напишет стихи «На смерть Казимира Малевича», которые прочтёт над гробом художника.
Потом он в компании с Введенским, а также Николаем Заболоцким, Константином Вагиновым, Игорем Бехтеревым и Николаем Олейниковым дал жизнь «Объединению реального искусства» (ОБЭРИУ). Первый же вечер «обэриутов» 24 января 1928 года стал для Хармса неким бенефисом: в первом отделении собравшиеся внимали его стихам, а во втором смотрели спектакль по его пьесе «Елизавета Бам», которая во многом предвосхитила появление европейского театра абсурда. «Комедия Города Петербурга» тоже была им уже сочинена, так что и Ионеско, и Беккет – лишь продолжатели.
Но злобный отклик прессы поставил на будущих подобных вечерах жирный крест, и в дальнейшем «обэриуты» смогли выступать лишь с небольшими программами. Всё равно это были потрясающие перфомансы с элементами клоунады и эпатажа: участники читали свои произведения, восседая на шкафах, тут же разъезжали на детских велосипедах, вывешивали плакаты абсурдного содержания.
И вот очередную такую встречу со студентами ЛГУ большевистская печать объявила «контрреволюционной», после чего ОБЗРИУ, как говорится, «приказало долго жить», а Хармса и его друзей арестовали.
Они считали, что немалая вина за арест лежит на Ираклии Андроникове, в будущем знаменитом лермонтоведе, гениальном рассказчике, который был близок к «обереутам». Позднее выяснится: если все остальные арестованные прежде всего давали показания о себе, а уже потом вынужденно говорили о других, как членах одной с ними группы, то стиль показаний Андроникова – это стиль классического доноса Кстати, Ираклий Луарсабович был единственным из проходивших по делу, кто никак не пострадал.
Вал репрессий только набирал силу, и это спасло их: кара оказалась довольно лёгкой.
***
А еще за четыре года до этого, в конце 1927-го, выше здесь упоминавшийся Николай Олейников и Борис Житков (как восхищала давным-давно меня, дошкольника, его книга «Что я видел») породили не невском бреге «Ассоциацию писателей детской литературы», куда пригласили и Хармса. И после он благодаря поддержке Маршака постоянно сотрудничал в детских журналах «Ёж», «Чиж» (эти прелестные издания доставляли радость мне, ребёнку, ещё до войны), «Сверчок», «Октябрята».
К тому же для мальчишек и девчонок выпустил около двадцати книжек. Стихи и проза именно для малышей дали своеобразный выход его игровой стихии. Ну, вспомните, например:
«Жил на свете старичок
Маленького роста,
И смеялся старичок
Чрезвычайно просто».
Или:
«Жили в квартире
Сорок четыре,
Сорок четыре
Весёлых чижа».
Или:
«По реке плывёт кораблик.
Он плывёт издалека.
На кораблике четыре
Очень храбрых моряка».
Однако «дитячье» Хармс писал исключительно для заработка и особого значения всему этому не придавал. Зато официальная партийная критика за любой очередной его строкой следила пристально и неизменно поливала грязью. Вот и ленинградская молодёжная газета «Смена», в которой я проработал три десятилетия, в далёком апреле 1930-го набросилась даже на ненапечатанные его произведения: «поэзия классового врага!»
***
Его сослали в Курск, который Хармса тяготил: «Собачий страх находит на меня... На улице мне обязательно говорят что-нибудь вдогонку. Поэтому я почти всё время сижу у себя в комнате...». Да, за свой «аглицкий» облик (кепи, гольфы, гетры, трубка), который – под обожаемого Шерлока Холмса – придумал себе ещё в Ленинграде (творческое несовпадение с советской действительностью дополнялось и не состыковкой даже в одежде), под небом этого провинциального города постоянно подвергался обструкции.
В общем, ссылку пережил достаточно тяжело. Тем более что считал: «Мы – из материала, предназначенного для гениев». А гений, по мысли Хармса, обладает тремя свойствами: властностью, ясновидением и толковостью. Уже тогда он слишком понимал, куда влечёт всех рок событий.
***
В Ленинград вернулся неприкаянным: «Я весь какой-то особенный неудачник». Писал:
«Погибли мы в житейском поле.
Нет никакой надежды боле.
О счастьи кончилась мечта.
Осталась только нищета».
Но в записной книжке возникали всё новые перлы: «Носи штаны тише»; «Надо бросить курить, чтобы хвастаться своей силой воли»; «Лучше быть здоровым, но богатым, чем бедным, но больным». Сочинял рассказы, пародийные миниатюры – о Пушкине и Гоголе, а для детей – про «Плиха и Ппюха», про «Ивана Иваныча Самовара».
В страшном 1937-м, когда чёрные «маруси» по ночам увозили тысячи людей из их жилищ на верную погибель, «Чиж» опубликовал такое стихотворение Хармса:
«Из дома вышел человек
С дубинкой и мешком
И в дальний путь, И в дальний путь
Отправился пешком.
Он шёл всё прямо и вперёд
И всё вперёд глядел.
Не спал, не пил,
Не пил, не спал,
Не спал, не пил, не ел.
И вот однажды на заре
Вошёл он в тёмный лес.
И с той поры, И с той поры,
И с той поры исчез.
Но если как-нибудь его
Случится встретить вам,
Тогда скорей,
Тогда скорей,
Скорей скажите нам».
Именно так, среди бела дня «исчез» для близких Николай Олейников – самый талантливый и самый близкий друг Хармса. Увидев его как-то поутру, знакомая метнулась, было, поздороваться, но тотчас узрела двоих, которые сопровождали Николая Макаровича. Взгляд арестованного подтвердил ужаснувшую её догадку. Через пять месяцев поэта казнили.
В эти месяцы и сам Хармс ждал беды. Его жена Марина Мапич вспоминала: «Он предчувствовал, что надо бежать. Он хотел, чтобы мы совсем пропали, вместе ушли пешком в лес и там бы жили». Тогда Хармса не арестовали, но от литературы отлучили: запретили печатать. Наступили годы отчаянной нищеты, настоящего голода. Но тучи сгущались не над ним одним. Остро чувствовал приближение военной опасности.
Буквально за несколько дней до возможного призыва на фронт (30 ноября 1939 года началась война с «финляндской козявкой») получил белый билет. Понимал свою несовместимость с военной службой: «В тюрьме можно остаться самим собой, а в казарме нельзя, невозможно». За двенадцать дней до начала Великой Отечественной написал свой последний и самый жестокий рассказ «Реабилитация» – это, возможно, первый по времени и уж точно блистательный образчик на русском языке чёрного юмора: там Хармс напророчил кровавое месиво, чей призрак уже навис над современниками.
Предчувствовал Хармс и час своего ареста. Сотрудники НКВД «взяли» его 23 августа здесь, на улице Маяковского, в доме № 11.
В том, что признанный психически нездоровым Даниил Иванович Ювачёв-Хармс попал в поле их зрения, – «заслуга» осведомительницы, переводчицы Антонины Оранжиреевой, давнего агента НКВД, приставленного к Анне Ахматовой, которая донесла «органам» о критических высказываниях писателя в адрес Советской власти.
Обвинение гласило: «Распространяет в своём окружении клеветнические и пораженческие настроения, пытаясь вызвать у населения панику и недовольство Сов. Правительством». В условиях военного времени – расстрел. Дальше – психиатрическое отделение тюремной больницы при «Крестах», и 2 февраля 1942 года, очень лютой для блокадников порой, Хармса не стало.
Друскин чудом спас его рукописи.
***
Напрочь вычеркнутого из советской литературы Даниила Хармса реабилитировали, признав невиновным, 25 июля 1960 года. Постепенно к читателям вернулись его детские книги. Потом стали публиковать «взрослые» стихи, прозу, драмы, дневники. Вышли собрания сочинений.
Вот какая выпала судьба родоначальнику мировой литературы абсурда, непревзойдённому мастеру бессмыслицы, зауми, чёрного юмора, эпатажа. Впрочем, вспомним Пушкина:
«О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух,
И опыт, сын ошибок трудных,
И гений, парадоксов друг».
А в текстах Даниила Ивановича парадоксов – не счесть! Значит – гений?
Автор: Лев Сидоровский, Иркутск - Петербург
На фото: мемориальная доска на доме, где он жил
Возрастное ограничение: 16+