Как древний манускрипт разворачивал я свиток воспоминаний о мореходке моего старшего товарища Игоря Козлова. О нашей мурманской мореходке, которой нынче нет. То ли папирус, то ли пергамент хранил на своей шероховатой поверхности ясный, искренний, идущий от сердца рассказ капитана о его самых первых друзьях-мореходцах. О тех, вместе с кем обживал он общагу. Начальный состав кубрика — восемь кавалеров одной лычки:
“Два Вити, и два Игоря, и Гена,
Серёжи два, Валера. На века…”
Зарифмованный припев песни повторялся, а между припевами друг за другом следовали рассказы о каждом. “Друг Гена”, “Серёга Коршунов”, “Витя и виза”, “Мечта поэта”... Нынешний “куплет” о тёзке Игоря Козлова, об очередном сокубриннике — втором Игоре. Куплет нелицеприятный до категоричности и документально честный. Итак, вперёд — назад в 1972 год!
…Смуглый, даже карамазый с чёрными, как смоль, усами, Игорь всегда был приветлив и улыбчив. Любил он быть центром внимания, любил прихвастнуть. Всегда о чём-то рассказывая, неизменно представлял себя в самом наилучшем свете. Так мы узнавали, будто в Игоре течёт кровь грузинских князей, а его дед ни больше ни меньше народный поэт Дагестана. Последнее утверждение в особенности смутило меня, поскольку я знал только одного народного поэта Дагестана — Расула Гамзатова. А все остальные обитатели кубрика принимали информацию, как должное. Тем паче, что пальцы Игоря перебором на гитаре уже выводили мотив прекрасной солдатской песни “Журавли”. Все ребята, загипнотизированные проникновенной мелодией, были готовы слушать и подпевать.
Отдам должное: Игорь неплохо играл и знал много песен. Кажется, он даже что-то сочинял. А петь он любил, и когда его хвалили, не забывал похвастаться:
— Когда я пою на морозе, то мой голос звучит, как у Николая Сличенко.
Все верили и дружно кивали головами. Сомневался только я, с детства знавший весь репертуар Николая Сличенко. Голос нашего самохвала совсем не походил на голос именитого артиста.
Отец Игоря работал в милиции, и тот завлекающе рассказывал, как надевал форму отца и гулял по Мурманску, разыгрывая прохожих. Все смеялись. Рассказчиком “внук поэта” был отменным. Так он прослыл любимцем кубрика. Им бы и остался, если бы не…
Как мурманчанина, с субботы на воскресенье, Игоря отпускали домой. И вот однажды он отбыл в свои пенаты, но к несчастью забыл в тумбочке паспорт. Сергей Коршунов, взявший на себя добровольную обязанность всё знать и обо всём сообщать старшине кубрика Вите Бабинцеву, то ли случайно, то ли из любопытства решил проверить, что хранится в тумбочке Игоря. Там ничего не хранилось кроме забытого паспорта. Серёга нехотя взял книжицу и так же нехотя стал листать, блуждая по страницам ленивым отрешённым взглядом… И вдруг его лицо просияло! Неописуемое возбуждение отразилось на лице искателя, нашедшего нечто интригующее!
— Еврей! — громко прочитал Серёга и обвёл всех победоносным взглядом, — Представляете? Он еврей! — Нет, Сергей Коршунов не был антисемитом, как и мы все. Просто в нём обитало то чувство справедливости, которое включалось лишь время от времени, если требовалось кого-то в чём-то уличить.
— Он нам всё врал! — кричал возмущённый Серёга, — А мы-то ему верили! Вот гад! — И тыкал всем в нос паспортом, где в графе «национальность» было написано «еврей». Серёга возмущался даже не потому, что Игорь врал. Врали по большей части все, а потому что сам Серёга ему верил! Значит, тот обманул доверие! Значит, тот предатель, который может предать любого! Наш доверчивый и ограниченный искатель истин полностью отметал право на фантазийные экспромты, которые Игорь рассматривал не как ложь, а скорее как смелые аллегории, доступные более изощрённым разумам.
Рано поутру в понедельник Игорь вернулся в родной кубрик, который уже перестал быть ему родным. Добродушная улыбка и весёлое настроение быстро улетучились, наткнувшись на суровые взгляды сокубринников, вперенные в него. Серёга Коршунов выступал от лица всех, как прокурор. Он сразу бросил ему в лицо:
— Ты еврей! Ты нас обманул! Зачем ты нас обманул?! – это последнее «зачем ты нас обманул» уже звучало, как приговор, на основании которого Игорь обвинялся в обмане так доверяющего ему коллектива. Теперь ему объявлялся бойкот, о котором Сергей уже договорился с каждым. Я участвовать в бойкоте отказался, так как не считал себя уязвлённым и обманутым, поскольку Игорю не верил сразу. Весь его трёп считал несостоятельными враками только не столь приземлёнными, как у остальных. Повторяю, что каждый ради красного словца с лёгкостью мог приврать.
Так, несмотря на меня, “потомка князей” окружил мрак молчаливой ненависти, которая пока ни в чём не проявлялась. Командир роты, узнав о создавшейся в кубрике ситуации, немедленно перевёл Игоря в другой кубрик. Серёга и там не дал ему житья, подбив тех обитателей присоединиться к бойкоту. В результате Игорь был вынужден взять академический отпуск и продолжить обучение только на следующий год, уже в другой роте и на курс ниже.
Нет в живых капитана и поэта Игоря Козлова, на чьи юношеские впечатления, связанные с мореходкой, я ссылаюсь. По памяти приведу его комментарий к данному “фрагменту манускрипта”.
…Эта нездоровая страсть Сергея Коршунова выискивать у людей еврейские корни стала настоящим бедствием для Игоря. Вырвала его из нашего коллектива, оставила на второй год. Не один Серёга был подвержен данной страсти, многие его поддержали. Во все времена и евреи, и неевреи оказывают повышенное внимание родословным, выводы затем делают, конечно, разные.
Моя любимая бабушка, в этой связи… — пояснял далее свою мысль мой старший товарищ. — Она, кстати, старая партийная активистка, везде любящая найти подтекст, видящая какой-то иной скрытый смысл во всякой частности… Она, просматривая телевизионные программы и увидев какого-нибудь артиста или певца, всякий раз выясняла его национальность. “А он не еврей?” — обязательно спрашивала бабушка. Без этого беспристрастно оценить игру актёра или новую песню было решительно невозможно!
Так вот, транслировали совсем ещё свежую крайнюю ставшую последней песню Марка Бернеса “Журавли”. Эта песня-реквием имела оглушительный успех. Только-только она привнесла в нашу жизнь новый символ памяти павших в войне — взмывающих в небо журавлей, впоследствии ставший хрестоматийным и незыблемым, частью культурного кода русской нации. Конечно, бабушка тщательным образом изучила столь интересовавший её национальный состав создателей песни. Поэта Наума Гребнева, заново сложившего на русском стихотворение Гамзатова. Композитора Яна Френкеля, сочинившего музыку. Марка Бернеса, лично редактировавшего текст и блестяще исполнившего песню. В итоге она провозгласила: “Да, Расул Гамзатов — аварец! Но… смог бы кто понять высоту мысли, мощь образа, олицетворённого в Журавлях? Это переводчик, композитор, исполнитель — они (“те самые”, по-мнению бабушки) раскрыли русским, всему миру редкостную образную систему, присущую творчеству поэта-аварца!” Так восторгалась бабуля тем, как могут дополнять друг друга культуры разных национальностей.
Вдобавок и сам Расул Гамзатович вполне разделял позицию бабушки. Не без доли юмора однажды он сказал: «Когда я перевожу обратно на аварский, получается совсем другое стихотворение — гораздо лучшее, чем у меня».
28.12.2025.