На набережной Круазетт дует морской бриз, асфальт ещё не накалился под южным солнцем. В гавани покачиваются яхты — среди них и советская «Россия», пришвартованная накануне. На борту — делегация: Михаил Калатозов в строгом, чуть поношенном пиджаке, Виктор Розов с блокнотом в руке, Сергей Урушевский, похожий скорее на художника из Монпарнаса, чем на оператора «Мосфильма», и Татьяна Самойлова — в простом платье, без макияжа, с тревогой в глазах. Она плохо спала. Всю ночь в голове крутилась одна фраза: «А вдруг им не понравится?»
Всего за год до этого она была студенткой ВГИКа, которую Калатозов заметил на репетиции студенческого спектакля — не по технике, а по тому, как она молчала. «Ты умеешь молчать так, что слышно всё», — сказал он тогда. И выбрал её на роль Вероники — девушки, которая теряет всё, но не теряет себя.
А теперь она в Каннах. Впервые за границей. Впервые — лицом к лицу с Европой, которая всё ещё кажется враждебной, холодной, полной предубеждений против «русских».
Но Канны в 1958-м — не то, что будет через полвека. Это не площадка для шоу-бизнеса и модных брендов. Это — место памяти.
Фестиваль, пропахший войной
1958 год — это тринадцатый год после Победы, но раны ещё свежи. Члены жюри — Марсель Паньоль, французский классик, чей брат погиб в концлагере; итальянец Лукино Висконти, который укрывал в своем доме людей, преследуемых фашистами, помогал солдатам союзнических армий бежать из немецкого плена, был арестован гестапо и чудом избежал казни.. В зале — ветераны Сопротивления, вдовы, сироты. Даже звёзды — Жанна Моро, Брижит Бардо, Ален Делон — помнят, как в детстве прятались в подвалах от бомбёжек.
В этом году фестиваль не празднует кинематограф — он исцеляет его. Каждый фильм — попытка ответить на вопрос: «Как жить дальше, когда всё разрушено?»
И вот на экране — не танки, не парады, не речи Сталина. А девушка в белом платье, которая бежит по разбомбленным улицам Москвы, ищет любимого, узнаёт, что он ушёл на фронт, пытается писать ему письма — но не может, потому что рука дрожит. А потом — предательство, голод, работа на заводе, смерть родителей... И в финале — не триумф, а тишина. Журавли в небе. И фраза, которая станет крылатой: «Жизнь продолжается...»
Тишина, в которой плакали все
По воспоминаниям Татьяны Самойловой, запечатлённым в её интервью для «Искусства кино» (1993), и в дневниках Виктора Розова, сохранившихся в архиве РГАЛИ:
«Зал не шумел. Не хихикали, не перешёптывались. После сцены, где Вероника получает похоронку — тишина. А потом — женщина где-то в центре зала всхлипнула. Через секунду — ещё одна. И вдруг — мужчина в первом ряду закрыл лицо руками. Плечи дрожали. Аплодисменты начались до конца титров — не вежливые, не ритуальные, а яростные, как будто зрители хотели вырвать фильм из прошлого и вернуть себе. Мы вышли на сцену... Я не могла говорить. Калатозов держал меня за руку. Он тоже плакал».
Французская газета Le Figaro на следующий день писала:
«Никто не ожидал, что Советский Союз привезёт фильм, в котором нет ни одного солдата с автоматом на переднем плане. Вместо этого — взгляд девушки, в котором — вся война. Это не пропаганда. Это плач. И в этом плаче — правда, которую мы все узнали».
А L’Humanité, газета французских коммунистов (но и не только), опубликовала передовицу под заголовком «Слёзы, которые объединяют»:
«Мы думали, что русские фильмы — это про героизм и сталь. Оказалось — про слёзы и пепел. И в этом — наша общая боль. Сегодня в Каннах не было “Запада” и “Востока”. Были просто люди. И один фильм, который заставил их вспомнить, что война — это не история, а рана, которая не заживает».
Победа без триумфа
Когда объявили «Золотую пальмовую ветвь», зал встал. Марсель Ашар – председатель жюри - подошёл к Калатозову и, обнимая его, сказал по-французски: «Вы принесли нам душу. Спасибо».
Но Калатозов не ликовал. В интервью французскому радио он сказал тихо:
«Я не делал “советский фильм”. Я снял фильм о том, что пережили все — и вы, и мы. Если вы плачете — значит, мы говорим на одном языке. А это самая большая награда».
В тот вечер в честь победы устроили скромный ужин в русском ресторане при советском павильоне. Там не было шампанского — только грузинское вино, хачапури и тосты, произнесённые с дрожью в голосе. Самойлова вспоминала: «Мы пили за тех, кого не стало. За тех, кто не увидел этого дня. За тех, кто посмотрел фильм и понял — без слов».
Мир, который уже не вернётся
Сегодня, когда русское искусство в Европе подвергается культурной санктизации, когда даже Чайковского считают «несовместимым с ценностями ЕС», трудно поверить, что был миг — и не такой уж далёкий, — когда русский фильм мог заставить всю Европу плакать вместе.
Тогда не было «русофобии» — потому что не было забвения. Потому что все помнили: фашизм был побеждён не одним народом. Его раздавили все, кто мог держать оружие, кирку, перо. И искусство — тоже было оружием. Оружием против забвения.
Те, кто сегодня в Брюсселе, Берлине или Таллине требует «очистить пространство от русского», не просто лгут — они предают память своих дедов. Их деды не считали русских «врагами». Их деды плакали над одними и теми же ранами.
Послесловие: журавли над Каннами
В ноябре 1958 года, когда «Летят журавли» вышли в прокат в Париже, французские школьники приносили в кинотеатры цветы. Не актёрам. Не режиссёру. Павшим.
Фильм шёл в кинотеатре «Марбеф» полгода. Зрители выходили молча. Иногда — обнимаясь.
Сегодня в том же здании — магазин люксовых часов.
Но если прислушаться к тишине между тиканьем циферблатов, можно услышать, как где-то вдали кричат журавли.
И вспомнить, что однажды мир плакал — вместе.
От редакции: 28 декабря - день рождения Михаила Калатозова