(Рецензия-палимпсест, написанная кровью на оборотной стороне обложки дешёвого комикса)
Сюжет словно таксономия падших ангелов, патрулирующих асфальтовый ад Лос-Анджелеса. Их имена — Джулс, Винсент, Мия — не имена, а звукоподражания: щелчок взведённого курка, шелест купюры, шипение иглы в кожу. Их Евангелие — это не Библия, а потрёпанный сценарий, в котором цитаты из Иезекииля соседствуют с рекламой «Чизбургеров Рояле». Они цитируют жизнь, заимствуя жесты из фильмов категории Б, интонации из блюзовых пластинок, философию из телевизионного эфира. Их мир - гиперреальность, сшитая из обрезков медиа-шума, где смерть имеет привкус кока-колы, а спасение души обсуждается за чашкой пятидолларового молочного коктейля.
Рецензия как экзегетический разбор пулевого отверстия в стене.
Акт I: Холодный завтрак. Пролог в закусочной — не экспозиция, а метафизический манифест. «Like a Virgin» Мадонны — не фон, а иронический гимн невинности, утраченной до начала времён. Когда Джулс и Винсент врываются в комнату с чемоданами, они приносят с собой не просто пистолеты — они приносят новый ритуал. Монолог Джулса из Книги пророка Иезекииля — это не угроза. Это инвокация, священное заклинание, которое должно освятить акт насилия, облечь его в ветхозаветную плоть. Но в его устах это становится поп-мемом, «холодной кровью» — богословием, перемолотым в семплы поп-культуры. Выстрелы здесь не убивают людей — они ставят точку в абзаце.
Акт II: Химия в стакане и танго со смертью. Сцена у Мии Уоллес — это лакмусовая бумажка вселенной Тарантино. Беседа о фут-массаже и пятидолларовом коктейле — не болтовня, а поэзия банальности, возведённая в абсолют. Они производят семиотический анализ друг друга через призму B-мovies и fast food. Твист Мии и Винсента словно обряд инициации, шаманский пляск на краю пропасти, ограждённой белой линией на асфальте. Это момент чистой, беспримесной магии, где герои на миг перестают быть персонажами и становятся идеями, танцующими под шум крови в ушах. А потом — передоз. Адреналин в сердце. Иголка, пронзающая грудину. Это не медицинская процедура. Это некро-воскрешение, пародия на Евангелие, где роль Святого Духа исполняет наркотик из чемоданчика.
Акт III: Человек из лавы и спасение через гамбургер. История Бутча — это героический эпос, пропущенный через мясорубку постмодернизма. Золотые часы, зашитые в анус — священная реликвия, фаллический символ мужественности, утраченной в вонючих глубинах войны. Его побег из подвала — не экшен, а катарсис в чистом виде, месть самой абсурдной, гротескной форме зла (в лице мазохиста-извращенца).
Но истинное чудо происходит не в подвале. Оно происходит в закусочной, когда Джулс, испытав чудо (рикошет пуль), отказывается от пути воина. Его отказ убить Пончка — не сюжетный поворот. Это акт высшего, почти буддийского прозрения в мире, лишённом буддизма. Он оставляет оружие, деньги («Это твои деньги? Это твои деньги?») и сбрасывает с себя кожуху старой идентичности. Его финальный монолог — новая сутра, еретический псалом о том, как быть «праведным пастырем» в джунглях поп-шизофрении. Он уходит босиком, как аскет, в неизвестность. Первый и последний святой в пантеоне Тарантино.
Что это было? Апокриф.
«Криминальное чтиво» — это не фильм о бандитах. Это грандиозная, богохульная месса, отслуженная на алтаре поп-культуры. Тарантино воскрешает труп реальности и заставляет его танцевать под музыку, которую тот любил при жизни. Каждая сцена — коллаж, цитата, отсылка, собранная в единое целое маниакальной, филологической любовью. Насилие здесь лишено трагедии. Оно эстетично, хореографично, музыкально. Смерть становится стилистическим приёмом, пунктуацией.
Это кино о конце истории и начале бесконечного цитирования. О мире, где все архетипы уже сыграны, все сюжеты рассказаны, и остаётся только виртуозно с блестящей иронией и нежностью, перетасовать колоду. Тарантино даёт нам каталог поз, словарь жестов, энциклопедию тонов. Он не судит своих героев — он любуется ими, как редкими насекомыми, застывшими в янтаре диалога. После этого фильма мир уже не мог говорить прежним языком. Он научился шепелявить, заикаться, сыпать цитатами и чувствовать сакральное в звуке взрывающейся головы. Это был не взрыв. Это был Большой Вздрыв новой кинематографической вселенной, где Бог умер, а на его место сел Ди-джей с двумя вертушками, на которых крутятся саундтреки, диалоги и вспышки дульного пламени. И это было прекрасно!