Иван появлялся только в полнолуние. Никто не знал, где он жил в остальное время. Говорили, что в соседнем районе, в доме престарелых для инвалидов. Но каждое полнолуние он приезжал на велосипеде с маленькой коробкой за спиной на дальний плес Черной речки.
Местные рыбаки называли его не иначе как «Лунный чудак». Кто-то считал его слабоумным, кто-то — отшельником. Он не слышал их насмешек и не мог на них ответить. Только кивал, если кто-то заговаривал с ним напрямую, и показывал на ухо, потом на рот — стандартный жест. Глухонемой.
Его снасти были странными. Короткое, самодельное удилище из бамбука, катушки не было вовсе — только мотовильце. Но мушки… Их он вязал сам, сидя на берегу при свете фонарика на налобнике. Необычные, фантастические создания из перьев, меха, блестящих нитей. Они походили то ли на сказочных насекомых, то ли на миниатюрных птиц. Он ловил на них хариуса — редкую, осторожную рыбу, которая водилась только в самом чистом течении.
А еще он вел странный учет. Каждую пойманную рыбу он аккуратно взвешивал на крошечных весах, измерял линейкой, записывал цифры в потрепанный блокнот, а затем отпускал. Никогда не брал рыбу с собой. Это раздражало местных браконьеров, которые считали его поведение вызовом.
«Что он тут, рыбу переписывает?» — хрипел Васька-Косой, самый отъявленный из них, наблюдая в бинокль с другого берега.
Той роковой ночью в полнолуние пропала Лиза, восьмилетняя дочь лесника Григорьева. Девочка, по словам матери, вышла посмотреть на большую луну с крыльца и не вернулась. Собака залаяла, потом лай стал затихать. Когда хватились — ни ребенка, ни пса.
Подняли на ноги все село. Егеря с фонарями прочесывали берег. Крики «Ли-и-за!» разносились по воде и возвращались эхом. Бросились к излюбленным местам грибников и ягодников. Бесполезно.
Кто-то вспомнил про «Лунного чудака». Он же там, на плесе, должен быть в такую ночь.
Григорьев с двумя помощниками нашел его на обычном месте. Старик сидел неподвижно, силуэт его черным пятном выделялся на серебристой дорожке лунного света на воде. Он не обернулся на шум шагов, не услышал их. Только когда луч фонаря упал на его лицо, он вздрогнул и поднял руку, заслоняясь от света.
— Ты здесь! Девочку не видел? Мою дочь! — закричал Григорьев, забыв, что перед ним глухой.
Иван уставился на его перекошенное от ужаса лицо, потом медленно покачал головой. Его взгляд был пустым и далеким.
— Без толку с ним, — махнул рукой один из егерей. — Он же ничего не слышал и не видел, на свою мушку пялится.
Они уже собирались уходить, когда Иван резко поднял руку. Его пальцы сложились в странную фигуру — он указал на глаза, затем на землю у своих ног, и провел пальцем по воздуху зигзагом, показывая на тропинку, уходящую вглубь прибрежных зарослей ольхи.
— Что он хочет? — спросил Григорьев.
— Не знаю… Следы, может? — предположил второй егерь.
Иван энергично закивал. Он встал, взял свой фонарик и направил луч на влажный песок у кромки воды. Там, среди отпечатков его собственных сапог и коровьих копыт, едва угадывались два маленьких, неглубоких следа. Детских.
Григорьев ахнул. Они прошли мимо, не заметив в суматохе.
Иван не стал ждать. Он двинулся по тропе быстрым, неожиданно легким шагом. Его фонарик выхватывал из темноты не очевидные вещи: обломанную ветку на высоте девичьего роста, примятый папоротник, тонкую нить паутины, порванную в самом низу. Он не смотрел под ноги, как они, ища следы. Он смотрел сквозь лес, читая его как открытую книгу. Его молчание стало вдруг пугающим и мощным. Он не отвлекался на крики, не реагировал на шум. Он был целиком поглощен беззвучным диалогом с ночью.
Они шли за ним, едва поспевая. Тропа петляла, уходила в болотистую низину, где отпечатки терялись. Егеря остановились в нерешительности.
Иван не остановился. Он присел на корточки, почти уткнувшись лицом в мох. Потом поднял голову и показал рукой в сторону, откуда не было никакой тропы — только чащоба и бурелом. И снова повел за собой.
— Куда он? Там же непролазная глушь! — прошептал егерь.
— Иди за ним, — сквозь зубы сказал Григорьев. — Он что-то видит.
Иван видел то, что не доступно уху. Он видел, как в чаще лежал поваленный ветром осинник, и на одном из стволов зацепилась ярко-синяя нитка — точь-в-точь как на кофте Лизы. Видел, как в месте, где почва была мягче, отпечатался не след собаки, а четкий оттиск подушечек лап — собака бежала, волоча поводок. Значит, она была не на привязи. Значит, Лиза отпустила ее или пес сорвался.
Он видел, как на листьях папоротника блестели капли росы, сбитой чьим-то проходом. Он читал узор смещенной хвои, пригнутые ветки, молчаливую летопись ночного бегства.
Они шли больше часа. Отчаяние Григорьева сменилось ледяным ужасом. Уже давно не было ни следов, ни примет. Казалось, старик ведет их наугад.
Но вот Иван резко остановился на краю старого, заросшего карьера. Замер. Прислушался так, как может «прислушиваться» только тот, для кого слух заменяют все остальные чувства. Он поднял фонарь и медленно повел лучом по черной яме внизу.
Луч скользнул по кустам, по темной воде в лужах… и выхватил из мрака пятно. Ярко-синее пятно. И рядом — слабое движение.
— Лиза! — взревел Григорьев и бросился вниз по склону, не разбирая дороги.
Девочка лежала на склоне карьера, в кустах. Она упала, подвернула ногу и не могла двигаться. Рядом, прижавшись к ней, сидел их пес Барс, который, видимо, выскочил за каким-то зверьком и завел хозяйскую дочь в эту глушь. Увидев людей, он радостно завилял хвостом.
Пока Григорьев обнимал дочь, вызывал по рации вертолет МЧС и давил слезы облегчения, егеря смотрели на немого.
Иван стоял в стороне. Он смотрел не на счастливого отца, а на луну, отражавшуюся в далекой луже карьера. Потом достал из коробочки одну из своих невероятных мушек, покрутил ее в пальцах, и тень улыбки тронула его безмолвные губы. Его мушки были такими же непригодными для обычной жизни, как и он сам. Но в полнолуние, в тишине, для самой осторожной рыбы они были идеальны. И его молчание, его отрешенность, которые все считали недостатком, в эту ночь оказались тончайшими и самыми чуткими инструментами для спасения.
Он поймал не хариуса. Он поймал девочку в холодном море ночного леса. И отпустил ее обратно — в слезы и объятия отца.
Когда вертолет улетел, а люди разошлись, Иван вернулся на свой плес. До рассвета еще было далеко. Он аккуратно привязал новую мушку, забросил снасть и замер. В абсолютной, великой тишине, где для него жили и шептались тысячи звуков — плеск воды, шелест листьев, биение сердца реки. Тишина была его родной стихией. И в эту ночь он доказал, что в ней можно не только ловить рыбу. В ней можно находить пропавшие жизни.
Художественные рассказы. №2 Рассказ про немого рыбака