Виктор Никитич Никитин (1839—1908) — чиновник министерства государственных имуществ, один из директоров петербургского тюремного комитета. Его сотрудничество в «Отечественных записках» — яркий пример того, как Некрасов использовал любую возможность для получения материала, обличающего правительственные учреждения. В 1871 году он поместил в «Отечественных записках» ряд очерков Никитина о современном судопроизводстве, о жизни арестантов, кантонистов.
«Отечественные записки» сделали имя Никитина известным в русской журналистике 70-х годов. Журнал положительно отозвался на книги Никитина «Жизнь заключенных. Обзор петербургских тюрем» (ОЗ, 1871, № 6), «Общественные и законодательные погрешности» (ОЗ, 1871, № 12).
Воспоминания Никитина о Некрасове появились к 25-летней годовщине со дня смерти поэта. Его мемуарный очерк содержит новые факты о журналистской деятельности поэта, но фальшивую ноту в его рассказ вносит чиновничье-подобострастная манера изложения.
ВОСПОМИНАНИЯ О Н. А. НЕКРАСОВЕ
<…> Вступив на литературное поприще случайно, без всякой подготовки (22-х лет от роду, в бытность военным писарем), полемическою статьею, напечатанною (в 486 строк) в прибавлении к «Русскому инвалиду» 10 января 1862 года, против рассуждений фельетониста «С.-Петербургских ведомостей», я увлекся успехом и однажды, в воскресенье утром, с рекомендательною запискою историка Н. И. Костомарова и с толстою рукописью, явился в своей форме к Н. Г. Чернышевскому (он очень обласкал меня), в кабинет которого вскоре же после меня вошел высокий, с вида пожилой брюнет, с добрым, но утомленным лицом, и, когда заговорил с Чернышевским, — я услыхал сиплый его голос. Чернышевский показал ему записку Костомарова и представил меня.
— Пиши, пиши, братец, хорошенько, — заговорил он, потрепав меня по плечу. — Ты из народа, говори нам правду, о его радостях и печалях, а мы тебя, будь уверен, поддержим.
На вопрос Чернышевского, читал ли я стихотворения Некрасова, я ответил, что в «Современнике» некоторые читал.
— Если ты читал только некоторые, — продолжал Николай Алексеевич, — а купить тебе, конечно, не на что: ты ведь получаешь три денежки в день, — так дайте ему, Николай Гаврилович, все, а я вам взамен другие пришлю книги. Прочитай, братец, внимательно и потом расскажи нам, может ли народ понимать их.
Узнав, что предо мною сам поэт, стихотворениями которого зачитывались и восторгались все мои тогдашние начальники-чиновники, я замер от охватившего меня волнения. Затем, оправившись, я получил переплетенные книги, поблагодарил поэта за подарок, услышал от него еще несколько одобрительных доброжелательств, удостоился его рукопожатия и ушел, очарованный обхождением со мною обоих. С тех пор я почувствовал к Николаю Алексеевичу такую горячую привязанность, что, как только вычитывал, бывало, из газет о предстоявшем литературном вечере (они зимою часто устраивались) и об участии в нем Николая Алексеевича, я обязательно шел, чтобы хоть издали увидеть его и услышать его голос (подходить к нему я не осмеливался), и, когда это мне удавалось, считал для себя истинным удовольствием.
Так текли года, а слава Николая Алексеевича все росла, портреты его висели в квартирах всех образованных либеральных людей столицы; на литературных вечерах огромные залы битком наполнялись публикою; его выход, чтение и уход сопровождались безграничными овациями. И вот, после прекращения в апреле 1866 года «Современника», Н. А. Некрасов объявлением предложил подписчикам, внесшим деньги вперед за весь год, — получить их обратно по расчету за 7—8 книг, но сочувствие к постигшей его беде было столь сильно, что в одной, например, канцелярии было счетом сорок подписчиков, а деньги пожелал получить только один, да и на него так напали сослуживцы за его желание, — что и он отказался.
Двухгодичное вынужденное безмолвие Николая Алексеевича нисколько, однако, не ослабило почитания к нему, потому что, приступив с 1868 года к изданию «Отечественных записок», подписчики вернулись и обаяние его поэзии восстановилось, а организованный им персонал сотрудников привлек всеобщее внимание к журналу.
В свою очередь, и я, пробираясь, понемножку, в литературу — прошел сотрудничество в «С.-Петербургских ведомостях» В. Ф. Корша, в «Судебном вестнике» профессоров А. П. Чебышева-Дмитриева и А. В. Лохвицкого и в некоторых недельных изданиях, — рискнул послать Н. А. Некрасову рукописный рассказ, а увидав его вскоре же напечатанным в «Отечественных записках», решился явиться лично к Николаю Алексеевичу. Хотя в течение протекших восьми лет я достаточно перевидал редакторов и пообтерся по редакциям, но все-таки вошел смущенный в переднюю, оправился там, прочел на стене в раме печатный патент на имя Н. А. Некрасова на звание почетного члена общества охоты, за подписью покойного великого князя Николая Николаевича, а из нее вступил в большую комнату, в которой разглядел биллиард, в одном из простенков — трюмо, в другом — чучело огромного медведя, с оскаленными зубами, полукруглый диван, стулья, а пред одним окном — письменный стол. из смежной комнаты ко мне вышел сам Николай Алексеевич. Я робко представился ему.
— Так это вы автор рассказа, — протяжно спросил он, подав мне руку. — Здравствуйте, здравствуйте. Садитесь, познакомимся.
Подтвердив ему, что я автор, я сел, а он против меня.
— Ах, хорош, хорош ваш рассказец, потому скоро и помещен, а не залежался. Описываемый вами мир мрачен, очень мрачен, потому освещать его полезно. А где-то я ведь вас, кажется, видывал?
Я напомнил ему о нашем свидании у Чернышевского.
— Да, да, припоминаю, припоминаю, — продолжал он, оживляясь. — Так вы, значит, тот самый молоденький писарек? Кто же, однако, вы теперь и давно ли стали пописывать?
Я вкратце рассказал ему, как выбрался из военной в гражданскую службу, в которой получил уже два чина, штатную должность, сотрудничал в разных изданиях и посвящал досуги филантропической деятельности.
— Молодец, молодец! — произнес он, внимательно выслушав меня. — Я рад, очень рад, что вы сумели проторить себе дорожку и сделаться полезным деятелем. Народ помаленьку выдвигает своих представителей, а в числе их вот и вы, ну и стойте за его процветание. А рукопись, которую вы тогда принесли, помню, Чернышевскому, погибла ведь!
Я разъяснил ему, что мне ее возратили и она у меня цела.
— В таком случае принесите ее: она, припоминаю со слов Чернышевского, очень интересна, и мы ее поместим, да, батенька, поместим и ваш труд вознаградим.
Я поблагодарил его за лестное ко мне внимание.
— Соловья, впрочем, баснями не кормят, а вам, маленькому чиновнику, деньжонки, понятно, нужны. Посидите минутку.
Он вышел во внутренние комнаты, вскоре же вернулся и подал мне пакетик.
— Вот вам, батенька, за рассказ. По понедельникам от часа дня сюда приходят наши близкие сотрудники потолковать между собою. Вы мне нравитесь тем, что упорным трудом проложили себе дорогу, потому приходите запросто и вы: познакомитесь с ними, они с вами, услышите их суждения, узнаете взгляды на разные предметы, словом, многое такое, что вам неизвестно, приобретете больше знаний, а они вам пригодятся, очень пригодятся, при писательских занятиях. Так, до свидания.
Я вышел на улицу, восхищенный памятливостью, обходительностью, внимательностью, благожелательностью и щедростью Николая Алексеевича. Затем приглашением его я с прежнею же робостию поспешил воспользоваться в первый же последующий понедельник, а тогда сразу узнал лично покойных А. Н. Плещеева (считался секретарем редакции, потому оказался там раньше всех), Г. З. Елисеева, Н. А. Демерта, М. E. Салтыкова, Г. И. Успенского и ныне здравствующих: А. М. Скабичевского и Н. К. Михайловского. Все входили, усаживались и тихо разговаривали между собою, один лишь Салтыков, явившись последним, — еще из передней шумливо о чем-то толковал. По возрасту выглядели: самым старшим — Елисеев, с седыми бородою и длинными волосами на голове, а младшими — Успенский, Н. К. Михайловский и А. М. Скабичевский. Некрасов сперва беседовал врознь, в своем кабинете, с каждым из пришедших, о том, что их лично касалось, а потом со всеми вместе добродушно, просто, как с равными; к нему же относились почтительно все, за исключением того же Салтыкова, который говорил громко, резко, даже употреблял неудобные выражения… Беседа велась на различные темы, касавшиеся преимущественно литературы, то есть — о прочитанных журналах, книгах, статьях, о том, кто что тогда писал, при этом спрашивавшие мнения Николая Алексеевича получали от него ответы в деликатной, но наставнической форме. Кроме того, он и сам давал словесные программы, входил в суть вопросов и, по сомнительным — указывал способы, как изложить предмет сообразно с цензурными условиями, которые превосходно знал. Салтыков, случалось, прерывал его речь сильными замечаниями, и на одно из них Николай Алексеевич своим протяжным, шутливым тоном ответил ему:
— Ну, вы ведь неисправимы: судите и рядите обо всем по прежней начальнической привычке: приказал и баста, а нам приходится держаться пословицы: «Тише едешь, дальше будешь».
Снабженные кто — книгами, кто — деньгами, кто-- наставлениями, либо — и внушениями, в четвертом часу все разошлись. Беседа мне очень понравилась: я наслушался много для меня интересного, а сам, чтобы не сконфузиться, — предпочел только кратко отвечать на предлагавшиеся мне вопросы.
Продолжение следует