Искушение углеводами
Курс молодого бойца… Кто прослужил в армии хотя бы месяц, тот знает, что такое КМБ. Раньше это называлось по медицинскому: «карантин». Рекруты привозились изо всех местностей, не всегда эпидемически благополучных, и, чтобы скрытая зараза не распространилась на тех, кто уже служит, новобранцев содержали в отдельном лагере, параллельно давая им уроки первичных знаний в области воинского строя, тактики, закалки, взаимовыручки и владения оружием.
Самое сложное в это время для молодого человека, оторванного от «мамкиной юбки» – это привыкнуть к армейским порядкам, научиться подчинить свою волю воле своего командира – единственного в мире человека, который имеет юридическое право отправить тебя на смерть…
Чтобы юноша поскорее превращался в подобие настоящего мужчины, его (в составе подразделения) «гоняют до седьмого пота» и днём и ночью, и в жару, и в стужу, и в слякоть. А ещё ему начинают прививать первые навыки несения дежурной службы: для начала – это работа дневального по роте или наряд по столовой. В нарядах, как правило, выявляется: чего стоит и на что способен будущий воин.
Чтобы наиболее ленивые и ретивые не питали иллюзий по поводу того, что в армии к их цивильным прихотям будут относиться так же снисходительно, как и в родительском доме, существует система дисциплинарных взысканий (попросту – наказаний), связанная с целенаправленной воспитательной работой отцов-командиров.
Как правило, через месяц (или немного дольше) большая часть «бравых вояк» успешно адаптируется к началу настоящей мужской работы и готова, морально и физически, стойко переносить все «тяготы и лишения воинской службы».
Не минула «чаша сия» и автора этих строк.
После успешной сдачи вступительных экзаменов нас, курсантов первого курса, переобули и переодели в военную форму и постригли налысо (говорят – для профилактики педикулёза).
Мотать портянки меня ещё пацаном научил отец. Но это полезное умение всё равно не помогло мне уберечь пятки и пальцы от потёртостей, а проще говоря, мозолей, с которыми все, как один, осаждали кабинет фельдшера.
Через несколько дней у нас начался повальный грибок стоп. С только что мало-мало залеченными натоптышами все ринулись устранять новую для многих напасть: бойцы разувались и показывали «айболиту» ступни, покрытые красными пятнами микоза; наш «асклепий» замазывал это всё какой-то густой синей дрянью и выпроваживал «страдальцев» обратно в строй.
Столовая, длинный деревянный барак, выкрашенный жёлтой охрой, мимо которой целый день с песнями и без, строевым шагом и бегом ходили взводные «коробки», три раза в день поглощала эти строи, чтобы накормить изголодавшиеся от происков здорового молодёжного аппетита тела.
Армейская каша! Сколько песен про тебя было сложено, сколько баллад; сколько едких эпиграмм и анекдотов о тебе гуляет по острым языкам! «Ты и убогая, Ты и обильная, Ты и забитая, Ты и всесильная»...
Кто ест, да причмокивает; кто плюётся и отодвигает тарелку от себя – на всякого не угодишь.
На курсе молодого бойца съедалось всё. Но, по какой-то таинственной причине, порции были такими скудными, что «улетали» вмиг. Хуже всего дело обстояло с хлебом и сахаром. Мы подозревали, что повара «грели руки» на курсантских харчах, по ночам таская авоськи в близлежащее село и выменивая продукты на самогон.
«Народ безмолвствовал» и терпел; терпел и худел. Хуже всего было тучным – они привыкли к обильным пиршествам. Моё молодое тело после нескольких часов строевой и физической подготовки требовало углеводов, и через несколько дней, когда мамкины пирожки «вылетели» естественным путём в «астрал», наступила вялотекущая гипогликемия.
Иногда какому-нибудь счастливчику родственники привозили посылку и тогда конфеты и вафли разлетались по взводу со скоростью звука: «А-а-а! Налетай!». Многим приходили переводы, которые растрачивались на сладости и газировку в приезжающей каждый день автолавке.
Жару и обезвоживание я научился переносить ещё в детстве, подолгу болтаясь с друзьями летом по окрестным степям. Но желание добыть где-то кусочек сахару превращалось в навязчивую идею.
Ещё одна трудность подстерегает каждого, кто переступает армейский «порог» – это хронический недосцып. Поскольку, по программе подготовки, у нас бывали занятия в учебном классе: уставы, основы баллистики, математика и пр., мы старались использовать их, насколько это позволяла нам обстановка, для сна прямо в положении сидя за столами. Однажды я умудрился выспаться даже за пять минут перерыва: я вышел со всеми из учебного корпуса и, взглянув на зелёный газон, понял, что я сейчас хоть немножко посплю. Я лёг на траву, положил руки под голову и заснул. Через некоторое время прозвучала команда старшего: «Закончить перерыв». Я поднялся, чувствуя бодрость, как после восьми часов сна!
Во время одного из таких классных (во всех смыслах) занятий, точнее – во время одного из перерывов, я прогуливался по асфальтированной дорожке и вдруг увидел рядом с бордюрным камнем… конфету. Это была фруктовая ириска, маленький продолговатый брусок размером с фалангу мизинца, завёрнутый в цветную вощёную бумажку.
В этот миг вселенная сконцентрировалась для меня на этом крохотном цветастом параллелепипеде с кокетливыми воланчиками-юбочками по краям. Мне было стыдно поднимать эту «цукэрку» с земли. На гражданке я бы прошёл мимо такой безделицы, даже не удостоив её мимолётным вниманием.
Фруктовые ириски были самыми дешёвыми и самыми низкокачественными конфетами в СССР, поэтому я их практически никогда не покупал и не ел.
Я не торопясь прошёл мимо. Через несколько шагов я развернулся и, оглядывая гомонящую стайку курсантиков у крыльца здания, оценил: не смотрят ли на моё «позорище». Ребята балагурили друг с другом в нескольких небольших компаниях; и им, судя по всему, не было никакого дела до дефилирующего меня. Я, как будто невзначай, нагнулся и, подхватив пальцами то, что валялось на асфальтовой дорожке, снова выпрямился. Вожделенный комочек углеводов уже потел и размягчался в моей ладони. Я выдержал паузу в несколько минут, а затем спокойно запустил руку в карман и тут же вынул её и, так же спокойно развернув обёртку, отправил её содержимое в объятья языка и верхнего нёба.
Смятая бумажка улетела в урну для мусора.
Первый выстрел
Пролог.
Надо ли говорить, с каким нетерпением каждый из нас, курсантов-артиллеристов, ждал своего первого выстрела из настоящего орудия?
Это подспудное ожидание приближающегося таинства, похожее на вожделение перед первой близостью с женщиной, сопровождало нас уже с начальных занятий по баллистике, основам теории вероятности и первой встречей с… НЕЙ в боксе, пропахшем смазкой ГОИ и ЦИАТИМом.
ОНА стояла, выкрашенная в цвет хаки, в ряду гаубиц, реактивных систем, пусковых установок ПТУР и миномётов.
Нас, стайку первокурсников, подвели к НЕЙ, как экскурсантов, зажатых в магию музея, и аккуратно выглаженный подполковник с указкой в руке стал показывать основные части пушки: лафет, люльку, ствол с казёнником (1) и дульным тормозом, противооткатные устройства, боевой ход с подрессориванием, уравновешивающий механизм и механизмы наведения. Эти названия были для нашего слуха настолько новые и необычные, насколько новыми и необычными они звучат сейчас для тебя, мой читатель. Подполковник в кителе с суворовским значком называл их твёрдо, по-военному, и совершенно безэмоционально, что придавало им какой-то флёр таинственности и даже святости.
Кто-то из курсантов (наверное, это был Гена Рымарь по кличке «шарнир») с разрешения преподавателя покрутил ручки поворотного и подъёмного механизмов. Ствол послушно ходил вправо и влево, поднимался вверх и снова возвращался вниз, и рука на рукоятке не ощущала сколь-нибудь серьёзного сопротивления.
100-миллиметровая противотанковая пушка Т-12 в скором времени должна была стать нашим первым орудием, рядом с которым мы ощутим непередаваемую мощь первого выстрела.
Но начиналось всё довольно буднично: освоив после нескольких тренировок боевую работу по приведению пушки к бою и обратно – в походное положение, изучив устройство и принцип действия автоматики и орудийных снарядов, усвоив в теории правила прицеливания, мы наконец в один из прохладных осенних дней выехали на стрельбище (оно находилось недалеко от города), рядом с ним тут и там были разбросаны крохотные деревушки с поэтическими названиями: Книжковцы, Рыжулинцы, Шумовцы, Ружичанка. Мы плохо понимали: как мирные населённые пункты будут сосуществовать с грохотом выстрелов. Мы плохо понимали термин «вкладной стволик». Но вскоре всё уложилось в наших мозгах: когда мы привычно раскидали станины, нам наконец показали мишенное поле, ничем особым не отличающееся от обычного «колгоспного» и этот самый вкладной стволик, который был извлечён из длинного деревянного ящика и закреплён внутри орудийного ствола.
Вкладной стволик был сделан из дула мосинской трёхлинейки. Несерьёзность затеи несколько задевала нас с нашими всё возрастающими артиллерийскими амбициями, но таковы были правила: до боевой стрельбы боевым снарядом мы должны были «отработать» на… имитаторе.
Стволик вделан в специальную круглую обойму, которая плотно входит в зарядную камору пушки, а затвор и казённая часть его остаются снаружи, и командир взвода по очереди вкладывает в неё трассирующие патроны, пока очередной стреляющий, запинаясь и суесловя, «рожает» команду наводчику.
Мишени – пара сооружений из натянутого на деревянные каркасы в виде танка вероятного противника в полный рост брезента (а может быть мешковины) маячили где-то вдалеке, километрах в полутора-двух, и были еле различимы в утренней туманной дымке даже в бинокль. А кто сказал, что настоящие боевые машины супостата должны быть видны как на ладони?!
Труднее всего было вычислить направление и дальность до цели, чтобы наконец «выдать» прицел – ориентиры сливались с местностью и были настолько скучными и обыденными, что с трудом получалось их определять, как ориентиры, сверяясь со своими записями в схеме, да ещё и быстро найти в ней требуемое расстояние.
«Наводчик! Ориентир пятый… широкий куст. Левее пятнадцать, цель первая – танк. Прицел – восемь. Наводить в середину. Огонь!». Наводчик, медленно соображая, выводит маховичками риску на требуемую цифру, работая рукоятками, наводит «стрелочку» на центр цели и кричит: «Готово!». Взводный, который стоит тут же за стволом, нажимает на курок. Яркая малиновая светящаяся точка трассера, урча, летит куда-то в сторону мишенного поля.
Тут, на первых порах, главное не попасть в цель, хотя и это важно, а соображать быстро, поскольку враг – это не офицер экзаменатор, стоящий за спиной с секундомером, а противник, который «стремится раздолбать» тебя в свою очередь, ведь, как говорил один персонаж, «у них тоже оружие имеется».
Марш-бросок.
Выезд на настоящий полигон, а не на стрельбище, был запланирован на февраль. Станция БОярка где-то недалеко от Ровно. Раннее утро. На железнодорожных платформах копошатся ещё не отошедшие ото сна курсанты в ватных зимних полевых костюмах: фуфайки, штаны, сапоги. Слышны команды офицеров и короткие распоряжения сержантов. Крепёжная проволока перегрызается огромными кусачками и автопоезда – машины с прикреплёнными за фаркопы пушками – аккуратно съезжают на площадку и выстраиваются в колонну.
Разгрузка идёт медленно. Те, кто закончил работу, развалились тут же в сторонке прямо на пыльной земле рядом с такими же пыльными кустами. Кто-то закуривает, кто-то, отпросившись, убежал на станцию в магазин за газировкой и сладостями. Тут же лежат сброшенные в кучку вещевые мешки с притороченными скатками и валенками. Противогазы, планшеты и оружие каждый таскает на себе.
Наконец колонна машин трогается и в облаках дорожной пыли уходит куда-то в даль, поросшую тут и там ракитняком и редкими рощицами каких-то деревьев.
Светит яркое солнышко. Снега в этих местах почти нет. Воробьи уже щебечут по-весеннему. Рядом со станцией в отдалении возвышаются корпуса кирпичного завода: железобетонные башни и наклонные галереи конвейеров, какие-то грандиозные сооружения из металла, похожие на наклонные металлические трубы с широкими поясами (они медленно вращаются вокруг своей оси и от них исходит тепло). Всё пространство вокруг завода покрыто слоем беловатой пыли. На предприятии делают силикатный кирпич.
Наш взводный старший лейтенант Осипов, высокий и статный, с небольшой головой, покрытой тёмными волосами, выбивающимися из-под шапки, и какими-то девчоночьими глазами с большими длинными и тёмными ресницами похож на цыгана. У него крутой нрав и цепкий ум. Говорят – он призёр конкурса по решению артиллерийских задач. Он стоит в шинели, в огромных запылённых яловых сапогах и в снаряжении. На правом боку на ремне портупеи кобур с «макаром».
«Взвод, строиться! В полной выкладке, автоматы – на грудь», – подаёт он своим резким и ломким, как у подростка, голосом зычную команду.
Взвод выстраивается в две шеренги по отделениям. Вскоре нас подводят к общей колонне батареи, а затем и дивизиона. Комдив (2), высокий красавец подполковник Каленковский в начищенных хромачах, в полевой фуражке и полевой куртке, приняв доклад замполита, громко и чётко объявляет приказ на марш-бросок в пешем строю.
Мы-то, олухи, думали – поедем на машинах…
Сорок километров мы частью шли, частью бежали. Иногда от командира батареи капитана Тарапкина Леонида Ивановича поступала команда «Газы!» и все курсанты, натянув противогазы, бежали километр, а может быть – три, преодолевая «заражённое облако». На привалах, которые объявлялись через каждый час, нам удавалось, не скидывая вещмешков, перемотать портянки.
Ода портянке (лирическое отступление №1).
Наблюдая за реформами, которыми сейчас занята наша армия, я заметил одну деталь: в погоне за новомодными трендами мы как-то позабыли о солдате, которому в походе, наряду с тёплой одеждой и плащ-палаткой, наряду с походной кухней и вычищенным оружием необходимы… сухие ноги. Суворов говорил: «Ружьё, сухарь и ноги береги пуще глаза!». Так почему же мы забыли традиции и заветы наших полководцев? В погоне за модой обули бойца в берцы и носки. Смотрится оно презентабельно – на строевом смотре. Но полигон – не плац. Через десять километров мало того, что от носков остаются одни дырки, так ещё и пот начинает разъедать ступни и кожу между пальцев, и от этой напасти воину не деться никуда!
Раньше солдат носил сапоги и портянки. А в вещевом мешке лежала пара запасных. Пройдёт военный до первого привала, разуется, снимет портяночку, перевернёт её сухим краем к стопе, а влажный намотает на голень. Пока делает следующий переход, тот конец, который икру облегает, высохнет и его можно снова мотать на ступню. Всё гениальное просто! Для похода лучше портянки для военного человека ничего не придумано!
Ну, это так, к слову, размышления в полудрёме, пока не прозвучит команда к построению. Когда изнурённые и жаждой обуреваемые мы наконец дошли до полевого парка, на котором стояли наши тягачи с подцепленными орудиями, прозвучало долгожданное: «Привал. Командирам взводов отправить представителей на ПХД (3) для получения пищи.»
Через час, наскоро отскоблив котелки от пристывшего жира, пакуем «сидора» и снова становимся в строй. На этот раз Каленковский даёт команду: «По машинам!»…
Вполне предсказуемо сержант Сальников сигнальщиком назначает меня (он ненавидит меня за то, что мешкаю, вечно отстаю, да ещё и задаю глупые вопросы). Вынув из чехла сигнальные флажки – красный и белый – вылезаю в прямоугольное брезентовое оконце прямо над кабиной, чтобы дублировать на марше сигналы от впереди едущих машин: «В колонну. Марш», «Налево», «Направо». Работа скотская – пока взвод дремлет на скамьях с зажатыми между ног автоматами, ты сквозь слёзы под студёными струями ветра пытаешься, разведя руки с флажками в стороны, удержаться на ногах, да ещё и следить за тем, что творится перед машиной. Через несколько минут нападает тоска, и тебе уже наплевать на боевую задачу – ты чувствуешь только как леденеют: лицо, горло и верх груди, как сопли, перемешавшись со слезами начинают сползать на подбородок.
Наконец, мне это дело надоедает и, воспользовавшись всеобщей дремотой, я вползаю обратно в кузов и сажусь на какой-то тюк – то ли вещмешок, то ли смотанная маскировочная сеть.
В это время машина сворачивает влево и резко тормозит. Слышится голос взводного: «К машине! Танки справа! К бою!».
Чертыхаясь и бестолково тыкаясь друг в друга, мы выпрыгиваем на дорогу. За время практических занятий нам уже ясно и привычно: кто где становится по сигналу «К бою!», чтобы отцепить пушку от тягача. Когда облепленные курсантами станины чуть приподнимают кольцо сцепного устройства, командир отделения Серёга Калитюк командует водителю: «Вперёд», и машина исчезает, обдав нас бензиновой копотью.
Расцепив станины, мы раскидываем их в стороны, сбрасываем чехлы с дульного тормоза и казённика, а наводчик Олежка Грищин защёлкивает фиксатор прицела в гнезде. Заряжающий в это время открывает затвор, готовый принять снаряд в нутро ствола.
Расчёт, встав на одно колено, размещается по своим местам. Я дежурю около снарядного ящика. Командир орудия, подняв красный флажок, истерично орёт: «Первое готово!» и глядит на взводного, маячащего где-то там… Соседние орудия тоже смотрят грозными стволами куда-то в поле.
«Отбой!», – слышится издалека. Потихоньку матерясь, мы сворачиваем «систему» и снова цепляем её за трёхмостовый ЗиЛ.
Таких тренировок было несколько. И каждый раз они проходили всё слаженнее и слаженнее, и каждый раз солёные шуточки по адресу отцов-командиров были всё злее и злее.
Было уже темно, когда Осипов в очередной раз скомандовал: «К машине». Против обыкновения команды «К бою!» не последовало.
«Командиры орудий, ко мне!». Младший сержант Калитюк тут же исчез, а мы, сгрудившись сзади машины, под тусклый свет габаритов стали доставать сигареты…
Перекур закончился быстро. Взводный сказал, чтобы мы выгружали пожитки и, взяв ломы, кирки и лопаты, следовали за ним.
На позиции.
На колышек, вбитый в супесь, Калитюк накинул стальное кольцо с привязанной к нему верёвкой. На верёвку, через каждый метр, пришиты белые ленточки. Отметив пять метров, он делает заметку лопатой. Пользуясь ей как циркулем, он намечает круг – будущий орудийный окоп, глубина которого будет 80 сантиметров. Нетрудно подсчитать (V = пr2 · h = 3,14 · 5*5 · 0,8 = 3,14 · 25 · 0,8 = 62,8 м3), что за ночь орудийный курсантский расчёт должен вынуть и уложить, считая вместе с ровиком для снарядов и щелью для расчёта, около 70 кубометров мёрзлой ровенской землицы.
Работа сначала шла туго – грунт отвердел за зиму сантиметров на двадцать, и целина поддавалась не сразу. Выручала хорошо наточенная большая сапёрная лопата.
Ода сапёрной лопате (лирическое отступление №2).
Кто на гражданке привык к лопате штыковой, тот не сразу принимает лопату сапёрную – какую-то не практичную с первого взгляда: тупую и прямую – ни углубиться как штыком, ни загрести как совковой. Но, когда оказываешься на полигоне или (не приведи всевышний) на войне, начинаешь понимать, что лучше и практичней инструмента не сыщешь. Во-первых, она плоская и занимает мало места; во-вторых, БСЛ-110 (4) имеет штык с рёбрами жёсткости и её очень трудно сломать; в-третьих, сапёрная лопата практически не требует помощи лома, потому что сама обладает достаточной прочностью и позволяет разрабатывать почву практически любой жёсткости и плотности; в-четвёртых, этим шанцевым инструментом можно вырыть яму небольшого сечения (к примеру, для столба, не прибегая к помощи совковой лопаты); в-пятых, она очень удобна для разметки окопа, потому что ей можно пользоваться для отмера расстояний, ведь длина её известна. В общем, как ни крути, а сапёрная лопата – настоящая палочка-выручалочка для бойца.
Ночью начальник училища генерал Боков лично обходил позиции, на которых копошились закопчённые курсанты в ватных полевых костюмах, валенках на резиновом ходу и шапках с опущенными ушами. Где-то к четырём часам утра взводный командир наконец принимает нашу работу. Широкий, десятиметровый круг был готов к размещению орудия. Вынутый из него жёлтый ровенский полигонный песок лежал плотно утрамбованный на бруствере за узенькой бермой, прикрытый сверху пластами слежавшегося снега. «Отбой! Подъём в 6 часов».
Мы попАдали, кто где стоял, прямо на жёсткий наст и уснули мертвецким сном, чтобы через два часа снова подняться и продолжить работу. Нам предстояло ещё вырыть укрытия для расчётов и ящиков со снарядами, закатить орудие, врыть станины глубоко в землю, почистить снаряды, натянуть масксети и быть готовыми к стрельбе.
Мне снился какой-то яркий и цветной сон. Я видел летний Крым, белокаменный Севастополь в сочной зелени платанов, катальп, кипарисов и акаций. Я нырял с известковых скал в зелёное море, а потом загорал на расстеленном пологе и, разомлев от июльской жары, придремал, подложив руку под голову. Когда кто-то стал пинать меня в зад, я со злостью и досадой подумал: «Неужели на Херсонесе нет свободного места, что надо пинать?..»
«Подъём!», – послышался злой голос Осипова. Я приоткрыл опухшие глаза и увидел тускло освещённую фигуру взводного, который пинал дрыхнущих тут и там курсантов, нетерпеливо рявкая: «Подъём! Подъём!».
Два часа пронеслись как пять минут. На востоке ещё даже не брезжило.
Минут через десять при свете фар мы, ещё не проснувшиеся, на «раз-два взяли!» закатили орудие в окоп. Затем для чего-то нас отправили в машину за брусом. Шесть или семь обрезков делового леса, из которого обычно строят дома, были принесены и сброшены кучкой на землю. «Копайте здесь и здесь примерно на метр, чтобы утопить станины в грунт. А под сошники, вот так, – взводный показал, как должен лежать брусок, – кладёте брус и ещё два бруса вкапываете вертикально, чтобы они держали горизонтальный от съезжания. Понятно?».
Конечно же мы ничего не поняли, но принялись копать. Где-то рядом ходили офицеры кафедры боевой работы, деловито подсказывая, что и как надо делать.
Через час работы длиннющие четырёхметровые станины были вкопаны в песок более чем на половину. Они уходили куда-то под землю под довольно большим углом и придавали грозному орудию загадочность и таинственность.
Мы не заметили в горячке труда, как рассвело и солнце выглянуло из утренней дымки.
Первый выстрел.
Снаряды привезли где-то через час-полтора. Подъехал ЗиЛ, в кузове под тентом – ящиков сорок или пятьдесят осколочно-фугасных новеньких унитарных патронов. Настоящий боевой снаряд почти всем из нас предстояло увидеть впервые. Меня, да и многих охватил какой-то мандраж, похожий на благоговение.
Водитель, солдат-срочник по второму году службы, открыл задний борт и проворно впрыгнул внутрь кузова, завернув наверх тент. Мы, было, ринулись принимать снизу укупорку, но он крикнул: «Отходите!» и ногой накренил первый ряд. Пять ящиков рухнули с кузова прямо на песок. За ними с грохотом последовал второй ряд. Боец выпрыгнул, засупонил борт, затянул верёвки крепления заднего полога, и машина, взревев, умчалась к следующему орудию.
«Чего встали? – нарушил минуту молчания Калитюк, – таскайте в погребок. И мы принялись за работу. Никаких ручек на этих ящиках не предусмотрено. Поэтому таскали их, подхватив суконными рукавицами под днища.
Подошёл взводный, открыл крышку, и мы с интересом заглянули внутрь. Застопоренные двумя деревянными распорками с фигурными вырезами, в ящике лежали два снаряда. Поразила их длина – чуть ли не полтора метра. Гильзы матово поблескивали сквозь смазку стальными боками. Выкрашенные в серый цвет снаряды, намертво заделанные в гильзу, тоже лоснились от технического вазелина и искорок инея.
Толстый слой смазки, застывшей на холоде, с трудом поддавался деревянному скребку, сделанному из найденной тут же щепки. Я подумал, что легче было таскать на себе пушку, разворачивать-сворачивать, нестись по команде к орудию, испытывать злую радость напряжённого труда номера расчёта, чем скрести снаряд замусоленной палочкой, стряхивая с неё мгновенно нарастающий липкий нарост смазки ГОИ-54П прямо внутрь ящика или в песок. Марш-бросок и бессонная ночь на позиции показались мне забавным приключением по сравнению с этой нудной процедурой, без которой невозможно было сделать ни одного выстрела. Вскоре расчёт присоединился ко мне, и работа пошла чуть веселей.
Наконец, выстрелы были готовы к бою. И по позиции поползло какое-то волнение. Оно исходило из окопа командира взвода, который, прижав к уху телефонную трубку, кричал что-то в неё комбату (5).
«Батарея, стой!»
Мы напряглись в ожидании. Откуда-то сзади выползли в своих серых шинелях с биноклями на груди офицеры кафедры артвооружения и кафедры боевой работы. Они стояли чуть поодаль и наблюдали…
Каждому из нас предстояло сыграть роль командира противотанкового орудия. Первый в своей жизни настоящий выстрел я наблюдал со стороны. Когда прозвучала команда: «Заряжай!», постарался спокойно достать холодную чушку снаряда из укупорки и поднёсти её заряжающему. Мой однокашник принял и аккуратно вставил его в зияющее жерло каморы. Потом он с усилием дослал снаряд до упора и затвор автоматически поднялся вверх, закрыв ствол…
Офицер кафедры подошёл к командиру орудия (стрелял первым, кажется, Серёжа Калитюк) и монотонно и буднично, приложив окуляры бинокля к глазам, стал рассказывать ему о том, какую цель он хотел бы увидеть поражённой. На поле вдалеке, по своему супостатскому обыкновению, в морозной дымке стояли и ползали в разных направлениях «вражеские танки и бронетранспортёры».
– Цель первая…, – пробубнил Калитюк. Убедившись, что наводчик, сообразительный и умный Грищин, увидел цель, он продиктовал ему прицел. Мы напряжённо и с любопытством следили за работой трёх главных действующих лиц в этой дуэли: командира орудия, наводчика и пушки. Она, как живая, послушно выполняла волю своего «хозяина». Она как будто говорила ему: «Не дрейфь! Щас мы его заколбасим!».
«Огонь!», – торжественно скомандовал Серёга. Олежка помедлил, а потом, убрав лицо от окуляра прицела, медленно нажал рычаг спускового механизма.
Выстрела я не услышал, потому что весь звук улетел вперёд и в стороны вместе со снарядом и с выхлопом, прорвавшимся через отверстия дульного тормоза. Я услышал только тонкий звон в центре мозга и почувствовал, как струйки воздуха проникли через внутреннее ухо в носовую полость и вышли через ноздри.
Я увидел, как в мгновение махина ствола откатилась на метра полтора-два назад, при этом орудие подпрыгнуло выше роста человека (в тот миг я вспомнил, как преподаватель боевой работы подполковник Евгений Жбанков, ироничный и толковый, несколько раз подчёркивал во время занятий, что кому бы то ни было садиться на станины или стоять над ними нельзя, так как чревато серьёзной травмой мошонки; наконец, до оргазма, охватившего яички, я понял, для чего он нас об этом настойчиво предупреждал).
Мощный накатник вернул ствол в исходное положение, а выбрасыватель тут же выкинул дымящуюся гильзу. Она с металлическим звоном грохнулась оземь, два-три раза перекувырнулась и притихла. Пыль, дым и песок закрыли всё пространство перед нами, на минуту лишив всех возможности что-либо видеть впереди себя.
В расчёте был заряжающим долговязый и худощавый Валера со странной фамилией Баца. Он обязан был: сразу после выстрела посмотреть на указатель длины отката, убедившись, что он не больше и не меньше положенного, вернуть его в исходное и прокричать: «Откат нормальный!»; затем заглянуть в ствол и, убедившись в том, что снаряд в нём не застрял, доложить: «Ствол чистый»; а затем подхватить с земли ещё горячую источающую кисловатый запах орудийного пороха гильзу при помощи намотанного на палку толстого матерчатого квача, пропитанного техническим вазелином, и закинуть её обратно в снарядный ящик.
Плохо помню, как я «работал» стреляющим. Скорее всего после моего первого выстрела урон «противнику» оказался минимальным, и мой расчёт был «уничтожен» ответным огнём.
Ярче и отчётливее я запомнил то, что в трёхстах метрах левее нашей позиции «работали» 85-миллиметровые Д-48 и их дульные тормоза сверлили наши барабанные перпонки тонкими иглами больно и обидно до слёз. Обидно, потому что мы не слышали тех командиров и не успевали прикрыть ушей пальцами.
Когда прозвучало бодрое «Отбой», звон в ушах стоял, не прекращаясь ещё долго: и когда мы сворачивались, и когда строились на инструктаж, и когда взводный повёл нас в поле на прочёсывание территории.
Таков порядок: после стрельбы местность проверяется на наличие неразорвавшихся боеприпасов. Каждый, увидевший подозрительный предмет, обязан доложить командиру, а тот принять меры к тому, чтобы как-то заметно обозначить его чем-нибудь ярким (обычно это – штатные пластиковые флажки на стальной ножке с буквой «М», а когда они кончаются, подходит любая цветастая хреновина, на торчащей из-под земли ветке). Это – для идущих после нас сапёров. Ничего взрывоопасного мы не нашли, зато насобирали на сувениры рваные, причудливой формы осколки от снарядов как память о первом выстреле. Тот первый осколок давних воспоминаний я храню до сих пор.
1 Ствол с казёнником – казённик – стальной брус, навинченный на ту часть ствола, в которую вставляется снаряд. Внутри и снаружи казённика монтируются: затвор с механизмом спуска, механизм открывания, выбрасывающий механизм, полуавтоматика и проч.
2 Комдив (простореч. артил.) – командир дивизиона.
3 ПХД – пункт хозяйственного довольствия.
4 БСЛ-110 – большая сапёрная лопата длиной 110 см.
5 Комбат (прстореч. артил.) – командир батареи.