Ситуационный центр в подземном бункере под Москвой, обычно пустовавший и пыльный, гудел, как растревоженный улей. На гигантской тактической карте зона вокруг Кандалакши пылала тревожным алым цветом. В зале, за столом из чёрного полированного камня, собрались люди, чьи решения могли перекроить карту мира.
Их было пятеро, и атмосфера была гуще предгрозовой тучи.
Полковник ВВС США, с начищенными до блеска орденами на груди, отстукивал пальцами по столу, бросая колкие замечания в сторону европейского генерала из командования НАТО. Тот, француз с холодными глазами, парировал с ледяной вежливостью, но каждый его намёк был отравлен: «Мы помним, как ваша страна в одностороннем порядке вышла из Альянса, когда ей это стало выгодно. На чём теперь основывается ваша надежда на наше доверие?»
Представитель Советской Сибири, генерал-лейтенант с гранитным лицом, и его коллега из Коммунистического Китая, одетый в безупречный, но простой френч, тихо совещались между собой, изредка бросая на спорщиков взгляды, полные отстранённого презрения. Их план, судя по обрывкам фраз о «санитарном кордоне» и «совместной оперативной группе», был уже готов и выглядел жёстко и эффективно.
В дальнем углу, в идеальной позе нейтрального наблюдателя, сидел японский военный атташе. Он не произносил ни слова, лишь фиксировал каждое движение, каждую интонацию, словно записывая будущий отчёт для своего островного командования.
— Вы предлагаете нам рисковать жизнями наших солдат, основываясь на ваших... разведывательных фантазиях? — повысил голос американец, вскакивая.
—Я предлагаю не повторять ошибок прошлого, когда одни действовали, а другие пожинали плоды или расхлёбывали последствия! — парировал француз, тоже поднимаясь. Их люди за спинами зашевелились, руки инстинктивно потянулись не к оружию, но напряжение достигло точки кипения.
Именно в этот момент дверь в зал бесшумно растворилась. Вошла Надежда Клац. Она была не в своём вызывающем обличье, а в строгом, но безупречно сидящем чёрном костюме, напоминающем форму, но лишённом знаков различия. В одной руке она несла небольшой холодильный контейнер.
Все взгляды устремились на неё. Спор замер на полуслове.
— Господа, — её голос был тихим, но прорезал гул как лезвие. — Я понимаю ваши... исторические разногласия. Но предлагаю оставить ссору для более подходящего момента.
Она подошла к столу и без лишних слов поставила контейнер прямо в центр, между американским полковником и французским генералом. Щелчок застёжек прозвучал оглушительно громко. Она откинула крышку.
Внутри, в инее, лежала голова. Голова белоглазого. Следы обморожения, бледная кожа, и эти пустые, матовые глаза, которые, казалось, смотрят в никуда и одновременно — на каждого.
Но самое жуткое началось через секунду. Мышцы на отрубленной голове дёрнулись. Глаза закатились, а потом сфокусировались. Челюсть судорожно задвигалась, издавая тихий, щёлкающий звук. Голова, подчиняясь какому-то остаточному рефлексу или дикому инстинкту, поползла по полированному камню стола. Прямо на американского полковника.
Тот отпрянул с подавленным ругательством, с грохотом опрокидывая кресло. Француз замер с открытым ртом. Сибиряк и китаец переглянулись, в их глазах мелькнуло одно и то же жёсткое понимание. Японец впервые за весь день слегка наклонился вперёд, его невозмутимость дала трещину.
Клац наблюдала за реакцией с лёгкой, почти насмешливой улыбкой.
—Вот наша общая проблема, господа, — сказала она, когда ползущая голова была наконец накрыта и обездвижена контейнером. — Она не разбирается в ваших альянсах и амбициях. Она растёт. С каждой минутой. И если мы не начнём действовать сейчас, сообща и без глупых препирательств, то очень скоро нам придётся обсуждать не планы сдерживания, а списки городов для тотальной зачистки. У вас есть десять минут, чтобы решить, будете ли вы частью решения или частью мемориальной доски.
Она отодвинула контейнер и, не дожидаясь ответа, развернулась и вышла, оставив военных сильных мира сего наедине с тихим ужасом, ползавшим у них по столу, и с жестокой, неоспоримой реальностью, которая на их глазах перестала быть русской проблемой и стала проблемой всего человечества. Ссора мгновенно утратила всякий смысл.
В ту самую ночь, когда над Кандалакшей вместо северного сияния полыхало зарево пожаров и вспышек разрывов, произошло немыслимое. Перед лицом полного, биологического уничтожения старые враги забыли счеты. Там, где вчера проходили идеологические и государственные границы, сегодня протягивали руку помощи. Это был не союз. Это был общий, отчаянный инстинкт выживания вида.
История не запомнит имена тех, кто сражался в ту ночь на промерзших уральских склонах. Ни один учебник, ни один пропагандистский ролик не расскажет об этом.
Раненого инквизитора в разодранной чёрной форме, истекающего кровью из раны в боку, волокли с передовой двое. Один — китаец в простой, но прочной полевой форме без знаков различия, его лицо было стёрто усталостью. Второй — сибиряк, коммунист, с татуировкой серпа и молота, едва видной под залоснившейся от грязи гимнастёркой. Два — ярых атеиста, воспитанных в духе научного материализма. несли раненного — наследника веры в Бога. Вчера они стреляли бы друг в друга. Сегодня они, спотыкаясь, вместе тащили на себе служителя церкви, которую презирали, потому что в его глазах ещё горел человеческий огонь, а не белая пустота.
— Держись, поп! — хрипел сибиряк, перевязывая рану на ходу обрывком своей же портянки. — Не подводи, тебя ещё на партсобрании отчитывать будем!
Американец-морпех, укрепившись за обломками бетонного бункера, строчил из пулемёта длинными, не экономными очередями, прикрывая отход группы французских спецназовцев из НАТО. Те, в свою очередь, сигнализировали ему жестами о лазейках в обороне противника — языке, выученном за несколько часов кровавого ада.
На самом острие атаки, где металл и плоть смешивались в невыразимую кашу, шли вровень японские боевые роботы-«Они», управляемые операторами из глубокого бункера где-то не подоплёку — бункера, периметр которого в эту ночь охраняли элитные части Народно-освободительной армии Китая. Роботы скользили по полю боя с призрачной тишиной, их точные выстрелы сливались с рёвом тяжелых пулемётов «Донецких» штурмовиков, которые, отбросив все инструкции, бились плечом к плечу с механическими самураями.
И даже безупречный, жестокий отряд Надежды Клац, попав в ловушку в полуразрушенном цеху, оказался на грани. Белоглазые, не считаясь с потерями, лезли на них волна за волной. И когда, казалось, кольцо вот-вот сомкнется, в бойню ворвался он.
Исполинская фигура в чёрной, пропитанной копотью и кровью шинели. Он не кричал. Он просто шёл сквозь ад, и его массивный пистолет калибра 120 миллиметров говорил за него. Каждый выстрел был подобен удару миниатюрной артиллерийской системы — он не пробивал, он стирал белоглазых, разрывая их на части и отшвыривая обломки тел на десятки метров. Он шёл прямо к окружённому отряду Клац, расчищая путь этой чудовищной силой.
Клац, вытирая с лица чужую кровь, увидела его. В её глазах на миг мелькнуло нечто большее, чем признание — что-то вроде холодного, безрадостного триумфа. Её расчетливый план, её игра с Соболевым, её амбиции — всё это померкло перед простой, животной реальностью: чтобы выжить, ей понадобилась помощь самого архетипа грубой силы, который она так презирала.
Он не сказал им ни слова. Он просто встал спиной к её бойцам, превратившись в живую, дышащую крепость, и продолжил вести свой одинокий, методичный бой, давая им шанс вырваться. Враги на час. Союзники на одну ночь. Солдаты без знамён, сражающиеся не за идеи, а за право увидеть завтрашний рассвет. Завтра они снова разойдутся по разные стороны баррикад. Но если бы не эта ночь, этого «завтра» не наступило бы ни для кого.
Тишина в небольшом монастырском дворике была обманчивой. Она не была мирной — она была хрупкой, натянутой, как паутина, сквозь которую с далёких высот доносились приглушённые, но неумолимые звуки войны: отдалённый грохот разрывов, сухая трескотня очередей, иногда — рёв пролетающих низко самолётов. Это был островок спокойствия в самом сердце ада, и граница этого острова проходила по взгляду одного человека.
К монастырю, как и ко всему на своём пути, подошли белоглазые. Их было несколько десятков. Они вышли из леса ровным, безмолвным строем и остановились у старой деревянной ограды. Их пустые глаза уставились на фигуру в простой рясе, стоявшую на крыльце трапезной.
Отец Герман не поднял руки. Не закричал. Он просто посмотрел на них. Его взгляд был не гневным, не властным, а... скорбным. Полным такого бесконечного, всепонимающего сострадания и печали, что это было страшнее любой ненависти. В этом взгляде было признание их утраты, их боли, их падения — и абсолютная, неколебимая уверенность в том, что они — ошибка, тупик, мертвая ветвь.
И белоглазые дрогнули. Не все. Но передние ряды. В их белых, пустых глазах что-то мелькнуло — не разум, а животный, глубинный страх перед этой аномалией, перед тишиной, которая была сильнее их безмолвия, перед печалью, которая была острее их ярости. Они попятились. Потом развернулись и, не нарушая строя, скрылись обратно в лесу, словно отступив перед невидимой, но непреодолимой стеной.
В толпе спрятавшихся в монастыре людей кто-то тихо выдохнул. Маленькая девочка лет шести, с огромными, ещё не до конца высохшими от слёз глазами, прижалась к рясе Германа. Её родителей не было — они погибли в первую же ночь, пытаясь защитить свой дом.
— Батюшка, — прошептала она, глядя туда, где только что стояли белоглазые. — Почему злые люди тебя боятся? Они же никого не боятся.
Герман опустился перед ней на колени, чтобы быть с ней на одном уровне. Он положил руку на её голову.
—Они меня не боятся, Машенька. Никто меня не боится. Нас защищает Господь. Его любовь — вот эта стена, которую они чувствуют. Она для них, как яркий свет для ночной птицы — ослепляет и пугает.
Девочка задумалась, её детский ум пытался облечь непостижимое в понятные формы.
—А... а Господь может вернуть мне маму и папу? — спросила она, и в её голосе дрогнула последняя надежда.
Сердце Германа сжалось. Он видел их тела в своём даре — не как видение, а как знание. Он чувствовал их отсутствие в мире, как чувствуют пустоту на месте вырванного зуба.
—Нет, солнышко, — тихо, но твёрдо сказал он. — Вернуть не может. Так устроен этот мир. Но ты можешь им помочь.
Девочка широко раскрыла глаза.
—Я? Как?
— Молитвой. Добрыми делами. Если ты будешь жить долго-долго, по заповедям Божьим, нести свет и добро, как они тебя учили... то однажды, когда твой путь закончится, ты обязательно встретишься с ними. И они будут так гордиться тобой. Гордиться той доброй и сильной женщиной, в которую ты вырастешь.
Это была не ложь. В его системе координат, в той реальности, которую ему подарили «первые» и которую он принял как божественную волю, это была абсолютная истина. Он верил в это сам, и эта вера излучалась от него тёплым, успокаивающим светом.
Девочка смотрела на него, и в её глазах слёзы постепенно сменились не пониманием, а принятием. Слишком сложно было понять «почему», но простое «что делать» — молиться, быть хорошей, чтобы однажды увидеть маму и папу — уложилось в её разбитом сердечке как спасительный якорь.
Она кивнула и прижалась к нему. Герман обнял её, глядя поверх её головы на запертые ворота монастыря. Он давал людям не победу над чудовищами, а утешение перед лицом невыносимой потери. Он укреплял их веру, делая их покорнее страданию и покладистее перед лицом ужаса. И в глубине души, где ещё теплилась искра его прежнего «я», он с ужасом понимал, что, возможно, это и есть самое страшное оружие в этой войне — не убивающее, а примиряющее с адом. И он, не ведая того, был его идеальным носителем.