Вчера утром стало известно, что запланированные за полгода съёмки в павильонах «Мосфильма»... отменяются. Точнее — переносятся.
Для начала процитирую интервью Яны Чуриковой «Комсомолке»:
«К таким мощным съёмкам, как шоу «Голос», вся команда готовится загодя. Даты слепых прослушиваний определяются сильно заранее: первый вызывной присылают в начале сентября. Потому что нужно согласовать графики не только четырех звёзд — наставников проекта — но и огромной съёмочной команды, а ещё всех участников (более 100 человек на первом этапе проекта). Все эти графики нужно синхронизировать. Это огромная махина, где каждый винтик и нюанс сильно важен. И когда мне с утра позвонила продюсер проекта и сообщила, что произошло, я не знала, как успокоить её.
За три дня мы должны отснять слепые прослушивания. Первый день обычно самый сложный (к тому же в этом году в проекте целых два новых наставника — Анна Асти и Ильдар Абдразаков), поэтому каждый из нас готовится с раннего утра: у меня в 8.00 уже назначена причёска. Сижу — и в этот момент поступает звонок с отменой. Я даже не верю, что такое возможно. «Да ладно, такого просто быть не может!», — говорю я. За 13 сезонов взрослого, 12 сезонов детского и 5 сезонов «сеньорской» версии (60+) «Голоса» у нас не было такого ни разу. Мы всегда стартовали по графику. И вот — отмена. К тому же ещё неясно, какая именно: отмена всего трёхдневного пула или только одного дня? У меня тоже есть команда — звоню девочкам и сообщаю, а все уже на «Мосфильме», все заряжены, так что для нас это тоже отдельная драма. Вообще, первый день съёмок — это такой момент единения командного духа, когда мы можем собраться вместе. Для нас это и работа, которую мы любим, и праздник. Поэтому все, конечно, расплакались».
Вопрос о том, что важнее: человек или функция? Живая плоть или миф? Это спор между Голливудом и Станиславским, если угодно. Универсального ответа здесь нет и быть не может.
С одной стороны — «The show must go on». Это не просто циничная поговорка антрепренёров. Это — закон театра, магия договора со зрителем. Зритель купил не билет на конкретные голосовые связки или температуру тела артистки. Он купил билет на чудо. На миг преображения. И этот миг должен случиться. Личные недомогания должны быть растворены в этом служении. Это аскеза. Это долг шамана, который обязан провести ритуал, даже если у него жар. Иначе рушится миф, тает доверие, происходит предательство самой идеи искусства как силы, побеждающей обыденность, слабость, смерть. Фредди Меркьюри выходил на сцену, уже будучи смертельно больным. А в каком состоянии привозили на «Голос» умирающего Градского? Это и есть высшее воплощение «шоу должно продолжаться» — когда искусство становится сильнее физического угасания.
Напомню о хите Comfortably Numb моих любимцев Pink Floyd.
«Текст песни основан на реальном случае из жизни Уотерса, когда он лечился от гепатита и находился под воздействием транквилизаторов, которые ему вкалывал некий доктор из Филадельфии, чтобы он смог выступать на концертах».
Я вижу в диалоге врача («Just a little pinprick…») и певца («There is no pain, you are…») глубокую метафору отношений между системой и индивидом. Врач — это не спаситель, а посредник системы, которому нужно «поставить героя на ноги» для шоу. Он функционален, холоден, его укол — это «медицинская» версия насилия, чтобы заставить человека выполнять функцию.
Итак. «Моральное право отменить». Это — голос человеческого, а не мифологического. Искусство, которое построено на тотальном самоуничтожении творца, — это варварство и путь в никуда. Артист, который с температурой 40 пытается петь, — не герой. Он — заложник системы, которая пожирает своих жрецов.
Если артист отменяет шоу из чувства ответственности — чтобы не обманывать публику полу-зрелищем, чтобы сохранить инструмент (голос, тело) для будущих полноценных встреч, — это честно и достойно уважения. Это мужество сказать «сегодня я не могу» в мире, где все кричат «я могу всё!».
Если же он выходит на сцену больным, но это становится актом невероятного преодоления, частью перформанса, исповедью, которая превосходит обычный концерт (как это часто бывает у рок-музыкантов или в театре абсурда), — тогда это оправдано. Тогда болезнь становится метафорой, а усилие — частью искусства.
Но если он выходит из страха, из-за контрактных штрафов, из-за давления импресарио — это трагедия. Рабство.
А если отменяет из каприза, потому что просто неохота — это профнепригодность.
Правило «Шоу должно продолжаться» — для безличной индустрии развлечений, где артист — винтик.
Моральное право отменить — для художника, который ценит и смысл происходящего, и своё человеческое достоинство, и уважение к той самой публике, которую не хочет обманывать.
Идеал же — в редком балансе, когда артист, как ответственный врач, сам ставит диагноз: «Сегодня мой выход будет профанацией. Я отменяю, чтобы в другой раз подарить вам настоящее». И чтобы зрители, воспитанные на уважении к труду, поняли и приняли этот выбор. Но для этого нам всем нужно вырасти. И артистам — чтобы не бояться быть живыми. И публике — чтобы ценить живое больше, чем миф о непогрешимости.
Ганна Анатоліївна Дзюба (aka Анна Асти) известна и как «Лобода 2.0» .
Она взяла подлинную, молодёжную ноту, и превратила её в изящный, стерильный, безопасный продукт для потребления. В её мире грусть лишена трагизма, лишена социальных корней, лишена протеста. Она — просто красивая декорация. Можно плакать под «Цветами» и тут же ставить лайк, выкладывать сторис и покупать мерч. Боль стала частью lifestyle. И в этом — страшное опошление страдания. Она не лечит боль, она её капсулирует, делает модным аксессуаром.
Это эмоциональные клише, возведённые в абсолют. Её лирическая героиня — вечная жертва обстоятельств и мужчин, но лишённая воли что-либо изменить. Это не трагедия, это — красивая жалоба. И поколение, которое слушает это, рискует привыкнуть не к борьбе, а к созерцанию собственной уязвимости как высшей эстетической ценности.
Её музыка — идеально калькулированный продукт, попадающий в точку между ностальгией взрослых и тревогой подростков. Её можно собрать, как конструктор: немного «граммофонного» вокала, немного lo-fi, немного меланхоличного текста — и хит готов. В этом есть что-то от конвейера душевных переживаний. И я бы спросил: а где здесь человек? Где непредсказуемость, где риск, где надрыв, который не вписывается в формат TikTok.