Я стояла в магазине «Детский мир» и пересчитывала наличные в кошельке. Три тысячи двести рублей. Это было все, что у нас осталось до зарплаты. А до зарплаты — еще десять дней.
— Мам, ну купи... — канючил шестилетний Антошка, дергая меня за рукав. — Ну посмотри, какой робот! Он стреляет!
Робот стоил четыре тысячи.
— Антоша, сынок, — я присела перед ним на корточки, стараясь не смотреть в его полные надежды глаза. — Мы не можем сейчас. Давай... давай ты его Деду Морозу закажешь?
— Но сейчас лето! — возмутился сын. — До Деда Мороза сто лет ждать!
— Ну потерпи, заяц. У нас... у нас сейчас денежки болеют.
Позорное, липкое чувство вины сжало горло. "Денежки болеют". Не денежки болеют, а совесть у моего мужа, Сережи. И у его "любимой тетушки".
— Да пошли уже, — буркнул Антошка, отворачиваясь. — Вечно у нас денег нет. У всех есть, а у нас — нет.
Он был прав.
Мы жили... нет, мы выживали. Я работала бухгалтером в двух фирмах (основная работа плюс подработка по вечерам), Сережа — менеджером в строительной компании. Общий доход у нас был приличный. По идее, мы должны были жить нормально, платить ипотеку, ездить на море раз в год и покупать роботов без оглядки на ценник.
Но последние два года мы жили в режиме жесткой экономии.
Потому что тетя Люба.
Тетя Люба — это старшая сестра Сережиной мамы. Одинокая, несчастная женщина (как они все говорят), у которой никого нет, кроме племянника. Сережина мама, Зинаида Петровна, умерла пять лет назад, и тетя Люба как бы заняла её место.
Два года назад у тети Любы "начались проблемы".
Сначала это было "что-то с сердцем". Требовались дорогие лекарства, импортные, которых нет в льготном списке. Сережа дал двадцать тысяч.
Потом "почки". Плазмоферез, диализ (якобы платный, потому что очередь), санаторий. Сережа дал пятьдесят.
А потом грянул гром. "Онкология".
Я помню тот вечер. Сережа пришел домой бледный, руки тряслись.
— Лена... У тети Любы... рак.
У меня все внутри похолодело. Рак — это страшно. Это приговор. Я сама потеряла отца из-за этой проклятой болезни.
— Какой стадии? Что врачи говорят?
— Вторая. Шансы есть. Но нужна операция. В Израиле. Или в Германии. Здесь... здесь квоту ждать полгода, она сгорит за это время.
— Сколько? — спросила я.
— Много. Очень много.
И началась наша "битва за жизнь".
Мы отдали все накопления, которые откладывали на новую машину — триста тысяч. Это был "первый транш".
Потом Сережа стал отдавать половину своей зарплаты. Каждый месяц. Стабильно.
— На химию, — говорил он, пряча глаза. — На реабилитацию. На сиделку.
Я не спорила. Как можно спорить, когда человек умирает?
Но самый страшный удар пришелся на мой юбилей. Мне исполнялось тридцать лет.
Я, конечно, не планировала банкет. Но я мечтала... просто по-человечески мечтала о празднике. Я думала, мы пригласим пару друзей, купим вина, я приготовлю жульен. И, может быть... может быть, Сережа подарит мне золотые сережки? Я видела такие в витрине, простенькие, пусеты, но очень милые. Мои старые, подаренные еще мамой на выпускной, я потеряла год назад (одна выпала в автобусе).
Утро началось с поцелуя.
— С днем рождения, любимая! — Сережа сиял.
Я привстала в кровати, сердце забилось.
— Спасибо!
Он протянул мне пакет. Не бархатную коробочку, а полиэтиленовый пакет.
Внутри лежала... сковорода.
— Тефлоновая! — гордо сказал муж. — По акции взял. Твоя-то совсем пригорает.
Я смотрела на эту черную, холодную сковороду и чувствовала, как к горлу подступает ком.
— Спасибо, — выдавила я. — А... сережки?
Сережа помрачнел.
— Лен, ну какие сережки? Ты же знаешь ситуацию. Тете Любе вчера стало хуже. Ей назначили курс иммунотерапии. Одна ампула — сорок тысяч. Я перевел все, что у нас было на "подарок". И еще с кредитки снял.
— Всю мою премию? — прошептала я. — Которую я откладывала полгода?
— Жизнь важнее побрякушек, Лена! — он повысил голос. — Как ты можешь думать об украшениях, когда родной человек угасает? Эгоистка!
Весь день я проплакала. Друзей не звали ("не до веселья, в семье горе"). Вечером мы ели жареную картошку (на новой сковороде).
А в восемь вечера позвонила тетя Люба.
— Леночка! С юбилеем тебя, деточка! — голос у неё был слабый, дрожащий, но... какой-то приторный. — Здоровья тебе, счастья женского! Береги Сереженьку, он у тебя золото!
— Спасибо, тетя Люба. Как вы?
— Ой, плохо, деточка, плохо... Тошнит, кости ломит... Но я держусь! Спасибо вам за денежку, спасли старуху... Я вот, Леночка, что хотела спросить... Мне тут врач сказал, нужны специальные компрессионные чулки. Немецкие. Дорогущие, заразы. Ты не могла бы... ну, в честь праздника... добавить пару тысяч? М?
Я застыла с трубкой у уха.
В честь МОЕГО праздника я должна добавить ЕЙ на чулки?
— У нас нет денег, тетя Люба, — сказала я сухо. — Сережа все перевел.
— Ох, ну ладно, ладно... — она разочарованно вздохнула. — Придется занимать... У соседки... Ладно, с днем рождения еще раз.
Она повесила трубку. А я смотрела на мужа, который уплетал картошку, и думала: "Как же я тебя ненавижу". Впервые за семь лет брака.
***
Я взвалила на себя весь быт и все расходы. Ипотека, коммуналка, еда, садик, одежда — все легло на мои плечи. Я брала подработки, сидела ночами над отчетами, чтобы свести концы с концами. Я ходила в старых сапогах, которые протекали (заклеивала их суперклеем). Я стриглась сама, перед зеркалом, потому что тысяча рублей на парикмахерскую — это были "деньги на лекарства тете Любе".
А Сережа... Сережа был "героем".
— Ты святой человек, Сереженька! — плакала в трубку тетя Люба, когда он (при мне) переводил ей очередную сумму. — Бог тебе воздаст! Если бы не ты... я бы уже на кладбище лежала.
И он расцветал. Чувствовал себя спасителем.
Только вот спасал он её за счет меня и нашего сына.
***
Неделю назад у меня разболелся зуб.
Я терпела три дня. Пила анальгин, полоскала содой. Надеялась, что пройдет. Но щеку раздуло так, что глаз закрылся.
— Надо к врачу, Лен, — сказал Сережа, глядя на меня с испугом.
— Надо, — прошепелявила я. — Дай денег. У меня на карте ноль, аванс только через неделю.
Сережа замялся.
— Лен... А потерпеть нельзя? Ну, в городскую сходи, по полису. Там бесплатно вырвут.
— Вырвут? — я чуть не задохнулась от возмущения. — Это передний зуб, Сережа! Резец! Если его вырвать, мне имплант нужен будет за пятьдесят тысяч! Его лечить надо!
— Ну... у меня сейчас нет. Я вчера тете Любе перевел. Ей какой-то редкий препарат нужен был, срочно...
— Ты перевел ВСЕ?
— Ну да. Там даже не хватило, я у Валерки перехватил десятку.
Я села на стул и разревелась. От боли, от обиды, от бессилия.
— Ты нормальный?! — кричала я. — У меня флюс! У меня температура! А ты... ты все отдал?!
— Не кричи! — он поморщился. — Тебе больно, я понимаю. Но тете Любе хуже! Она умирает! А у тебя просто зубик болит. Не будь эгоисткой.
"Просто зубик".
Я пошла в платную клинику. Заняла денег у начальницы (стыдно-то как было!).
Врач посмотрел на снимок и покачал головой.
— Киста. Сложное лечение. Каналы чистить, пломбировать. С вас восемь тысяч. С анестезией — девять.
— А без анестезии можно? — спросила я тихо.
Врач посмотрел на меня как на сумасшедшую.
— Женщина, это больно. Очень больно. Это же кость сверлить.
— У меня нет девяти, — призналась я. — У меня только восемь. Ровно.
Он вздохнул.
— Ладно. Сделаем скидку. Будет с уколом.
Я лежала в кресле, глотала слезы (уже не от боли, а от унижения) и думала: до чего я докатилась? Я, молодая женщина, специалист с высшим образованием, экономлю на обезболивающем...
Вечером Сережа пришел домой с тортиком.
— Ну как? Вылечила?
— Вылечила.
— Вот видишь! А ты паниковала. Тортик будешь? "Наполеон", твой любимый.
— На какие деньги купил? — спросила я подозрительно. — Ты же все тете Любе отдал.
— А, это... нашел в зимней куртке заначку. Пятьсот рублей.
— Лучше бы ты мне их на зуб дал, — сказала я зло.
— Лен, ну хватит. Что ты начинаешь? Я же помириться хочу.
Он полез обниматься. Я отстранилась.
— Сережа, скажи честно. Сколько это еще будет продолжаться? Два года! Два года мы живем в нищете!
— Врачи говорят, ремиссия близко, — он сделал скорбное лицо. — Еще пару курсов — и все. Потерпи, родная. Мы же семья. Мы должны помогать.
Семья. Красивое слово.
***
Сомнения закрались у меня давно. Но я гнала их прочь. "Нельзя думать плохо о людях", — учила меня мама. "Не пойман — не вор".
Первой тревогу забила Марина Львовна, главный бухгалтер на моей второй работе.
Это было в среду, за неделю до того похода в торговый центр.
Я сидела над квартальным отчетом. Цифры прыгали перед глазами. Голова кружилась от голода (я не обедала, потому что Антошке нужны были витамины, и я купила ему фруктов вместо своего бизнес-ланча).
Вдруг в глазах потемнело. Я качнулась и уронила чашку с чаем.
— Леночка! — Марина Львовна подхватила меня. — Ты что? Бледная как смерть!
Меня уложили на диванчик, дали нашатыря, напоили сладким чаем с печеньем.
— Ты когда ела последний раз? — строго спросила Марина Львовна.
— Вчера, — призналась я. — Ужинала.
— Ты с ума сошла? У тебя муж, работа, ребенок! Ты почему себя гробишь?
И меня прорвало. Я рассказала ей все. Про тетю Любу, про рак, про Израиль, про проданную машину, про сковородку на юбилей.
Марина Львовна слушала внимательно, нахмурив брови.
— Рак, говоришь? Вторая стадия? И "Израиль" по телефону?
— Ну да. Сережа говорит...
— Лена, — перебила она. — Я старая больная женщина. Я этот рак прошла десять лет назад. И я тебе скажу: так не бывает.
— Как — не бывает?
— В Израиль без вызова не берут. Квоты просто так не горят. И самое главное — никакие деньги на "карту" врачам не переводят. Там счета, Лена. Официальные счета клиники. Инвойсы.
— Но она же платит в конверте...
— Чушь собачья! В Израиле? В конверте? Тебя разводят, девочка. Как лохушку.
— Кто? Сережа? Но зачем?
— Спроси у него. Только не про болезнь. А про документы. Бумажку покажи, скажи. Эпикриз. Счет. Договор. Если не покажет — значит, врет.
Я шла домой, шатаясь. Слова Марины Львовны жгли мозг. "Тебя разводят".
Но были... нестыковки.
Во-первых, я ни разу не видела выписок. Ни диагноза на бумаге, ни чеков за лекарства.
— Сережа, покажи документы, — просила я. — Может, мы можем налоговый вычет оформить? Это же огромные суммы!
— Да какие документы, Лен? — отмахивался он. — Тетя Люба старый человек, она в этом не разбирается. Она платит врачам в конверте, так дешевле и быстрее. Какие чеки?
В конверте? В Израильской клинике?
— Я хочу к ней съездить, — сказала я однажды. — Проведать. Апельсинов отвезти.
Сережа побледнел.
— Нет! Нельзя!
— Почему?
— У неё... иммунитет на нуле. После химии. Любая инфекция может её убить. Врачи запретили посещения. Строжайший карантин. Даже я с ней только по видеосвязи общаюсь, и то редко. Она стесняется своего вида. Лысая, худая... Не хочет, чтобы ты её такой видела.
Звучало логично. Но червячок сомнения грыз.
Однажды, когда Сережа был в душе, его телефон звякнул. Пришло сообщение.
Я никогда не лазила в его телефон. Принципиально. Но тут... телефон лежал экраном вверх на тумбочке. И я увидела начало сообщения.
От абонента "Любимая Тетушка":
*"Сереженька, спасибо за перевод! Ты мой ангел! Завтра пойду..."*
Дальше текст обрывался.
Куда она пойдет? На процедуру? На анализы?
Я не стала открывать. Побоялась, что он выйдет и увидит.
А потом случился этот разговор с Антошкой.
Вчера вечером. Сережа разговаривал с тетей Любой по телефону, запершись на кухне. Я укладывала сына спать.
— Мам, — прошептал Антошка. — А папа с тетей Любой разговаривает?
— Да, сынок. Узнает, как здоровье.
— А почему она так смеется?
— Как — смеется?
— Громко. Как Баба Яга в мультике. "Ха-ха-ха!" Я ходил воды попить и слышал через дверь. Папа ей говорит: "Тише, Ленка услышит", а она смеется и говорит: "Ой, не могу, вот умора!"
Я напряглась.
Смеется? Человек, который умирает от рака, весом в сорок килограмм (по словам Сережи), смеется "как Баба Яга"?
— Может, они старую комедию обсуждали? — попыталась я оправдать мужа перед сыном (или перед собой).
— Не знаю. Но голос у неё был... бодрый. Не как у больной.
Сегодня утром я решила действовать.
— Сережа, — сказала я за завтраком. — Сегодня суббота. Давай съездим в торговый центр? Антошке кроссовки нужны, старые малы.
— Лен, ну денег нет...
— Я получила отпускные на второй работе. Немного, но на кроссовки хватит. И может... просто погуляем? Мороженое поедим? Мы сто лет никуда не выбирались всей семьей.
Он вздохнул.
— Ладно. Поехали. Только недолго, мне еще тете Любе надо лекарства поискать в интернете.
Мы приехали в "Гранд Плазу". Огромный, сверкающий магазин. Музыка, запахи кофе и духов. Люди с пакетами, счастливые, нарядные.
Я чувствовала себя здесь чужой в своих джинсах трехлетней давности и куртке с зашитым под мышкой швом.
Мы купили Антошке кроссовки (самые простые, по акции). Он, конечно, расстроился из-за робота, но потом успокоился, когда мы купили ему большое мороженое с посыпкой.
И вот мы идем по второму этажу. Там бутики с одеждой, меховой салон, ювелирный.
Сережа шел, уткнувшись в телефон.
— Ой, смотри! — вдруг крикнул Антошка. — Пап! Мам! Это же тетя Люба!
Я подняла голову.
Прямо перед нами, в витрине шикарного мехового салона "Снежная Королева", стояла женщина.
Она примеряла шубу.
Роскошную, рыжую, лисью шубу. Она крутилась перед зеркалом, встряхивала мехом, и лицо её сияло от удовольствия.
Это была тетя Люба.
Но не та "умирающая лебедь", которую описывал Сережа.
Она не была худой. Наоборот, она поправилась. Щеки румяные (или это тональный крем в три слоя?), прическа — свежая химия, губы накрашены ярко-розовой помадой.
Никаких следов "онкологии". Никаких кругов под глазами.
Энергичная, цветущая, довольная жизнью женщина.
— Папа! — снова крикнул Антошка, дергая оторопевшего отца за руку. — Папа, а почему тетя Люба не в больнице? Почему она покупает шубу?! Ты же говорил, у неё рак!
Сережа застыл. Он побледнел так, что стал похож на полотно.
— Это... это не она... — пролепетал он. — Обознался, сынок... Пойдем... Пойдем скорее!
Он попытался развернуть нас, потянуть к выходу.
Но я стояла как вкопанная.
Во мне закипала ярость. Холодная, белая ярость.
Два года.
Два года я отказывала себе во всем. Я ходила с больными зубами. Я штопала колготки. Я кормила ребенка макаронами по-флотски, потому что мясо — дорого.
А она...
Тетя Люба в этот момент повернулась к витрине и увидела нас.
Её улыбка сползла. Глаза округлились. Она замерла с шубой в руках, как пойманная воровка.
Я решительно двинулась ко входу в салон.
— Лена! Не надо! Лена, стой! — зашипел Сережа, хватая меня за локоть.
Я стряхнула его руку так, что он отшатнулся.
— Стой здесь. С сыном.
Я вошла в магазин.
Тетя Люба пыталась быстро снять шубу, но пуговица запуталась в меху. Она дергалась, суетилась.
— Здравствуй, "умирающая", — сказала я громко.
Продавщица, молоденькая девушка, испуганно посмотрела на нас.
— Женщина, вы знакомы?
— О, да! — я подошла вплотную к тете Любе. От неё пахло дорогими духами. "Шанель", кажется. — Это наша любимая тетушка. Которая уже два года "лечится" в лучших клиниках мира. За наш счет.
— Леночка... — тетя Люба наконец высвободилась из шубы и попыталась сделать скорбное лицо. — Ты... ты не так поняла... Это... это терапия! Врач прописал! Положительные эмоции, шопинг-терапия... Чтобы поднять уровень эндорфинов... Для борьбы с опухолью!
— Шопинг-терапия? — я рассмеялась. Страшным смехом. — Шуба за двести тысяч — это лекарство? А плазмоферез? А Израиль?
— Да... это все нужно... Просто... сейчас ремиссия... Я решила...
— А ну покажи карту, — потребовала я.
— Какую карту?
— Банковскую! С которой ты собиралась платить!
— Я... я просто мерила! У меня нет денег! Я бедная пенсионерка!
— Покажи!
В этот момент в магазин вошел Сережа. С Антошкой. Он не мог оставить сына в коридоре.
— Лен, пошли... Ну пожалуйста... Люди смотрят... — ныл он.
— Пусть смотрят! — заорала я. — Пусть все видят! Твоя тетя — аферистка! А ты — соучастник! Или идиот!
Я выхватила у тети Любы сумочку. Она вцепилась в неё когтями (свежий маникюр, гель-лак, стразы!).
— Не дам! Это мое личное! Милиция! Грабеж!
Мы перетягивали сумку как канат. Сумка треснула, замок разошелся. Содержимое высыпалось на глянцевый пол.
Помада, ключи, кошелек... и пачка билетов.
Я подняла один.
"Турагентство "Райский Берег". Тур в Турцию. Отель 5 звезд. Ультра все включено. Вылет завтра. Зинаида Любовь Петровна".
— Турция? — я подняла глаза на мужа. — Она летит в Турцию? На "химию"?
Сережа молчал. Он смотрел в пол.
— Пап, а что такое Турция? — громко спросил Антошка. — Это больница?
Продавщицы начали хихикать. Охранник, подошедший на шум, ухмылялся.
— Это, мальчик, очень хорошая больница, — сказал охранник. — Там морем лечат. И вискарем.
Тетя Люба, поняв, что терять нечего, вдруг выпрямилась. Её лицо изменилось. Исчезла "жертва", появилась базарная хабалка.
— Да! Лечу! И имею право! Я, может, последние дни доживаю! Я заслужила отдых! А ты, — она ткнула в меня пальцем с золотым кольцом, — ты, крыса жадная, пожалела для родного человека копейку! Считала каждый рубль! "Зуб у неё болит"! Да кому нужен твой зуб? Ты и так страшная! Сереже давно надо было тебя бросить и найти нормальную!
— Тетя Люба... — пискнул Сережа.
— А ты молчи, тюфяк! — рявкнула она на него. — Если бы ты был мужиком, ты бы жену в узде держал! А ты каблук! Я тебе два года мозги пудрила, а ты и рад верить! "Спаситель"! Тьфу!
Она плюнула ему под ноги.
Сережа стоял, обтекая. Он смотрел на свою "любимую тетушку" и, кажется, впервые видел её настоящую.
— Ты... ты врала? — спросил он тихо. — Про рак? Про все?
— Конечно, врала! — захохотала она. — А как с тебя еще денег стрясти? Ты же жмот! То ипотека, то машина, то спиногрыз этот! А мне жить хочется! Красиво жить! Я молодая еще!
Она начала собирать рассыпанные вещи.
— Все, концерт окончен! Расходитесь! А ты, Лена, запомни: я эти деньги не украла. Он сам дал! Добровольно! Так что полицией меня не пугай. Нет тела — нет дела!
Она гордо вскинула голову, подхватила сумку и пошла к выходу. Цокая каблуками.
Мы остались стоять посреди магазина.
— Антоша, — сказала я спокойно. — Пойдем.
— А папа?
— Папа останется здесь. Ему нужно подумать.
Я взяла сына за руку и вышла.
Мы пошли на фуд-корт. Купили пиццу. Самую большую, "Пепперони". И колу. И еще один десерт.
Я смотрела, как сын ест, и чувствовала... облегчение.
Как будто с плеч свалился огромный мешок с камнями.
— Мам, — спросил Антошка, вытирая томатный соус с щеки. — А мы теперь не будем папе денег давать на тетю Любу?
— Не будем, сынок. Ни копейки.
— Значит, мы сможем купить робота?
— Сможем. И робота, и велосипед, и мне сапоги. И на море поедем. Вдвоем.
Вечером Сережа пришел домой.
Я уже собрала его вещи. Чемодан стоял у двери.
— Лен... — он попытался войти. — Лен, прости. Я такой дурак. Я правда верил... Она же... она же родная кровь...
— Родная кровь не пьет кровь, — сказала я жестко. — Она два года нас доила. А ты... ты предавал нас. Каждый день. Когда переводил ей деньги, а наш сын ходил в рваных колготках. Когда я плакала от боли с зубом, а ты купил мне тортик на сдачу.
— Я верну! Я все верну! Я возьму кредит! Я засужу её!
— Мне не нужны твои деньги. Мне нужен был муж. Защитник. А ты... ты просто кошелек для своей тети.
— Лен, не гони! Куда я пойду?
— К тете Любе. Она как раз в Турцию летит, может, возьмет тебя носильщиком.
Я выставила чемодан на лестничную площадку.
— Ключи, — протянула я руку.
Он положил ключи на тумбочку. В глазах у него стояли слезы. Настоящие, не как у тети Любы. Но мне было все равно.
— Прощай, Сережа.
Я захлопнула дверь. Щелкнул замок.
Я прижалась спиной к двери и сползла на пол.
Плакать не хотелось. Хотелось смеяться. Громко, как тетя Люба.
Потому что я была свободна.
Через месяц мы с Антошкой купили того робота. А еще через два — я подала на развод и раздел имущества. Ипотечную квартиру мы разменяли. Мне с сыном досталась однушка, Сереже — долги и чувство вины.
Тетя Люба, кстати, из Турции не вернулась. Говорят, нашла там какого-то турецкого вдовца и крутит ему мозги теперь. Ну и слава богу.
Главное, что моя "болезнь безденежья" прошла. Окончательно и бесповоротно.